Лесная ведунья. Книга 1 (СИ) - Звездная Елена - Страница 21

И началось. Тычинки и пестики. Зерно и почва. Осеменение во всех его видах и формах! Чаща молча, но выразительно читала нотации ведьмаку, и вещала, что не гоже это, брать зернышко и совать его в лунку, потом высовывать, совать и высовывать. В ее исполнении это было оригинально — впереди лошадь с сохой, позади крестьянин с лотком, сначала разбрасывающий пшеничные зерна, а потом как умом скорбный, судорожно собирающий все что раскидал обратно в лоток. В подобном контексте разврат ведьмака приобретал вид весьма скудоумного действия, даже более чем.

И вот после всего этого чаща сунула ему в руки мой букетик, презрительно воззрилась на девиц, а затем обрисовала ведьмаку мои очертания. На этом не остановилась, и сотворила из зелени мой облик… сильно польстив моей внешности. В исполнении чащи у меня была грудь раза в три больше имеющейся, талия раза в два меньше, попа… одеждой обременять мой облик эта зараза не стала, так что ведьмаку предоставили возможность полюбоваться крутыми очертаниями бедер, а опосля, еще раз презрительно оглядев всю компанию, чаща гордо удалилась под землю. Вслед за ней исчез и скудоумный пахарь сплетенный из веток ивовых, и лошадь, и соха… осталось только вспаханное «поле». Не то чтобы большое, но все грядки с земляникой пали жертвой образовательного процесса.

И остался ведьмак, с букетиком. Ошарашенный. Я бы даже сказала потрясенный. А потому не сразу заметил, как… расцвел.

Зато я заметила и растерялась.

Принц Анарион цвел! В прямом смысле этого слова! Не знаю, что Изяслава на него наложила, но вместо того, чтобы начать покрываться бородавками, ведьмак начал цвести! Ромашками! Ромашки выскакивали бутончками на его лице, носу, руках, груди, везде в общем, и распускались! А потом упала прядь черных волос… и еще одна… и еще…

Ошарашенный ненаследный принц в ужасе смотрел, как на его руках расцветают ромашки, как падают вокруг него лохмы волос, и не видел, что на стремительно лысеющей голове тоже распускаются ромашки…

На этом видеть ведьмака я перестала, потому что чаща вот только теперь свалила из сада, так что далее я могла лицезреть только землю, под которой поганка лианистая перемещалась. Взмахнув рукой, вернула воду на травинки, у коих позаимствовала, и осталась ждать чащу. Хотя, явно зря.

Но все равно почему-то просидела, пока Заповедная не явилась, восстав передо мной гневной лесной девой, и даже руки на груди воинственно сложила, потому как… дошло до чащи, для чего я букетик ведьмаку передавала.

— А давай без нотаций, — поднимаясь, и поправляя капюшон, попросила я. — И особенно без пантомим.

И на этом я поднялась, и пошла обратно к дубу Знаний. Чаща шла рядом, мрачная, насупленная, злая. Потом вдруг подотстала, и вернулась лишь когда я уже к дубу подошла, где меня ждали леший, кот и ворон. И вернулась чаща неожиданно довольная, я даже не поняла с чего бы такая радость, но тут зловредина заповедная протянула ко не руку ивовую, и продемонстрировала — там были три пряди — золотистая, рыжая и черная… И жалко мне стало русалок.

А потом мне стало жалко меня, потому что кот уже все что нужно у дуба заказал, и теперь меня ждала стопка книг, да настолько внушительная, что сюда тележка требовалась, в руках все не унесешь!

— Да чтоб это все к чертям провалилось! — воскликнула в сердцах.

Зато чаща расцвела от счастья, и…

— Так, прекрати это паскудство, — потребовала я, едва она начала мне на пальцах показывать, что надо делать, чтобы вот это все не учить.

***

Домой возвращались все мрачные и злые — чаща достала. Как есть достала! Я ее посылала за тележкой раз десять, но каждый раз эта поганка возвращалась с какой-то гадостью не толкательноспособной! Нет, как молоко для ребенка воровать, так на это она способна, а как нормальную тележку у крестьян позаимствовать, так это нет! Она таскала только то, что прогнило до такой степени, что и на растопку не годилось!

В итоге пришлось звать на помощь кого ни попадя.

Итого, к избе моей вышли суровые, мрачные, злые… а некоторые вроде меня еще и вспотевшие. А я всего восемь штук тащила. Основную массу на себя леший взял, две книги нес кот, одну ворон, часть на оленей распределили, хорошо хоть зайцев встретили, те тоже помочь взялись.

Охранябушка мой, тоже явно притомившийся за день, как раз на огне суп варил, но увидев нас, все равно встал, ко мне подошел, освободил от тяжести неимоверной, а я уже такая уставшая была, что чуть не рухнула, только и хватило сил на хриплое:

— Спасибо.

Архимаг взглянул сурово, вздохнул и спросил:

— А тележку для этого всего взять не додумалась, да?

У меня даже слов не нашлось, чтобы ответить.

А потом я на избу свою, в которую маг ушел, глянула да и… оторопела. Изба моя выросла! Не маленькая и замшелая теперь была, а чистая, деревянная, светлая, с окнами… и без казана моего, самого большого, самого хорошего, такого нужного, что еще ни разу не использовала, настолько я его берегла! Я… но не охраняб мой.

— Ирод окаянный, — я клюку подпрыгавшую ко мне подхватила и бросилась к казану, — ирод, ты чего уделал то?

В казане булькало что-то вязкое, сосной пахнущее, и вот гарантированно не отмывающееся!

— Не трогай, — обернувшись через плечо, сказал архимаг, — обожжешься еще. С тебя станется. И суп не трогай, сам налью. Иди лучше руки помой.

Тут уж даже леший за меня оскорбился, от чего трещать начал. Он всегда трещит, когда в ярость приходит — у него мускулатура древесная, а поверх деревянная же кора, вот она и трещит, когда лопается.

— Охолонись пожалуйста, — попросила я, — печать сниму, и уберется отсюда… умный такой.

И тут случилось страшное — я же к казану со смолой подбежала, а я ведьма, а охранябушка, он же архимаг, а печать, она же криво наложена, а изба — мужик же ее с применением магии строительствовал…

Треск! Грохот! Смола которой бревна конопатили, обратно в казан! Бревна в хлам! Крыша вниз! А я вверх и бегом, почти до самой изгороди.

А потом стихло все.

И только пыль, оседающая медленно, костер простестно шипит, затушенный пролившимся супом, у супа выхода не было, на него бревно наехало, да основательно причем.

И в общем… лежу на руках у охранябушки, смотрю на него выразительно, а маг меня держит, на разруху взирает, и зубы яростно сжимает. Красота, идиллия.

И злой вопрос лешего:

— Маг, это что сейчас было-то?!

Охраняб мой промолчал, только желваки под смуглой кожей дергались, выдавая ярость, причем злился мужик на себя, исключительно на себя, и оно как бы правильно, да только:

— Лешенька, ты не злись, — попросила друга верного. — Охранябушка и сам не рад, чему уж тут радым быть, весь денечек почитай работал и все зря.

Жалко мне его было, да, скрывать нечего. Руку протянула, по щеке погладила, я лешего так часто успокаивала, просто во всех остальных местах можно было себе занозу загнать нехилую, а лицо леший полировал каждое утро, так что там не кололось. Да только леший от моего прикосновения так не вздрагивал, и голову резко не опускал, и взгляда синего, пронзительного у лешего тоже не было, и сердце у лешего не начинало биться так, словно вырваться из грудной клетки хочет…

— Ты не печалься, не тужи, охранябушка, — улыбнулась я сочувственно, — печать тебе наложили плохо, нечеткая она, нестабильная. Видать сражался ты до последнего, на алтаре, обессиленный, и то ужом извивался, вот и не вышло у них с раза первого-то. Догадываюсь, что тогда-то рабский ошейник на тебя и надели, а дальше…

Про дальше, говорить явно не стоило.

Но охраняб мой тихо произнес:

— Все равно сопротивлялся. И ты права, ведьма, сражался до последнего. Одного архимага за Грань отправил, второму недолго еще ходить, третий вот… жив пока. А теперь скажи мне, что не так с печатью?

Я с рук его соскользнула, на дом полуразрушенный посмотрела, на охранябушку, злого, напряженного, на друзей верных и вымолвила:

— Силен ты, маг, очень силен. И сила твоя рвет печать, терзает ее, словно волк голодной зимой, и сломает печать твоя силушка. Сломает, охранябушка, быстро сломает. Да только ничего хорошего в том нет — сначала печать твоя падет, а потом и разум.