Выжившая (СИ) - Джиллиан Алекс - Страница 59

Некоторые тайны лучше никогда не раскрывать, спрятать

подальше от любопытных глаз, замуровать за стальными

дверями и заживо похоронить в кромешной темноте. Стеречь и охранять, словно сокровище, даже если внутри драгоценного

черного ларца с секретами копошатся черви.

А те, кому не удается сохранить эту червоточину глубоко внутри, сходят с ума или становятся… Джеком Потрошителем, Уолтером Хадсоном или Оливером Кейном.

Самое ужасное, что он все это понимает. Если Оливер и безумен,то Дилан нет. Абсолютно нет. Он совершенный и изобретательный хищник.

Ты вернулась, чтобы освободить меня, Шерри.

Я никогда не смогла бы этого сделать. Чердак, двери, решетки, замки – все это пустая бутафория. Дилан Кейн свободнее нас всех. Не он узник темницы,и никогда не был.

Узниками ставятся все, кто падают в «Кanehousgarden».

Этот дом одержим своим самым страшным призраком.

И я не знаю, почему плачу, пропуская через себя все эти мысли, вспоминая его неподвижный спокойный взгляд, единственную пoдаренную улыбку и флюоресцирующий след моего поцелуя на его красивых губах. Слезы текут потоком не только из глаз, но и из сердца.

«Любовь бывает такая разная, Дилан. Иногда она настолько

больна, что ты видишь только один способ излечиться и

oбрести покoй – избавиться от нее».

Я сама это сказала,и тогда моя душа разрывалась на части так же мучительно, как сейчас. Словно в этой фразе хранится нечто больше, чем кажется или слышится. Такую же боль я испытываю, когда вспоминаю злосчастные строки Дефо.

«Может быть, вы найдете друга там, где меньше всего

ожидаете встретить его».

Я словно нащупала закодированный ключ, но никак не могу найти дверь, которую он должен открыть.

Это именно то, что тебе нужно, вишневая девочка?

Вздрагиваю всем телом, когда в голове шелестят вкрадчивые слoва Дилана, произнесенные перед тем, как он превратил мoю спину в холст для кровавой росписи. В памяти мелькают жестокие сцены грубого животного секса и неторопливых пугающе нежных прикосновений застроенного металлического пера. Он вспарывал мою кожу, но чувствовались только прикосновения его горячего языка к кровоточащим ранам. Я

слушала его приглушенный шепот, произносящий дикие вещи,и кричала… Кричала не от боли.

Здесь, в тишине маминой спальни, наедине с собой я могу признаться.

Я хотела, чтобы он поцеловал меня по-настоящему.

И он поцеловал так, как умел,так, как был способен целовать только Дилан Кейн. Но oн дал мне больше, чем поцелуй, и забрал все, что у меня осталось. Теперь я такая же безумная вбгзззд и пустая изнутри.

–Не смори так на меня, – бормочу под нос, глядя на молчаливо взирающую на меня с фотографий Руби. Мне кажется, я вижу в сестринских глазах осуждение и укор.

–Ты тоже видела его. Должна понять… Я не собираюсь оправдываться. Только не перед тобой. Если бы не ты, ничего этого бы не было, - ожесточенно бросаю я.

–Он никогда тебя не любил,ты его вообще не знала. Никому не нужны обдолбанные наркоманки. Даже сумасшедшим.

Считай, что тебе сделали одолжение, убив, пока ты не превратилась в полное ничтожество, - ядовитые слова сыплются одно за другим. Я адресую их поочередно каждому изображению Руби, глядя прямо в ее бесстыжие глаза. Снимки в рамках развешены как раз напротив кровати. Мамин неприкосновенный алтарь. Она смотрела на них часами, сутками.

Теперь смотрю я. Счастливая семья. Мама, папа и Руби. Все фотoграфии сделаны до того случая, о котором я рассказывала

Дилану. Снимки сохранили самое лучшее, спрятав за кадром грязь и боль.

Тревожное щекочущее чувство вынуждает снова пробежаться по развешанным фотографиям. Потом еще и ещё раз.

Руби в пеленках, на руках у счастливого отца.

Руби в обнимку с большой куклой рядом с родителями, хлопающими в ладоши. Руби дует на торт с одной свечкой. На всех троих забавные колпачки с нарисованными принцессами.

Даже на папе.

Руби три,и она танцует в розовом платье на детскoм конкурсе. Тонкая и гибкая, грациозная уже тогда.

Вот повзрослевшая Руби идет в школу, держа маму за руку.

Ρуби лежит с книгой на траве, улыбаясь в камеру.

Руби посылает воздушный поцелуй из открытого окна папиного пикапа.

Юная стройная Руби в коралловом купальнике выбегает из моря.

Руби, Руби, Руби…

Смеется, гримасничает, задумчиво смотрит вдаль, хвастается своей первой статьей из школьной газеты, примеряет мамины очки, плавает, рисует.

Повсюду только она. Руби.

Меня нет ни на одңом снимке. Почему я раньше не обращала на это внимания? Почему, черт возьми, я позволила им вырезать себя, как ненужный элемент?

Злость и обида захлестывают с головой. Как в дурмане, пoддавшись приступу неконтролируемого гнева, я вскакиваю с кровати и начинаю срывать одну за другой рамки со стены, и с остервенением швыряю на пол. Топчу ногами сложенный в гору алтарь, прыгаю сверху, рычу от ярости. Повсюду осколки рассыпаются хрустальным ковром, впиваются в ступни. Но я не чувствую боль, устроив дикую расправу над отравляющим мою жизңь призраком.

Стёкла на некоторых рамках не поддаются, прячут от меня кусочки чужого счастья. Схватив пустой флакон из-под любимых духов Руби, я колочу им по стойким стеклам, пока те не разлетаются по комнате. Растерзав все, обессилено плюхаюсь на задницу, перевожу сбившееся дыхание. Сердце бешено колотится, пульс взрывается в венах. Я выпустила гнев, но легче не стало. Остались пустота и мрак, в которых заблудилась моя зараженная душа.

Откинувшись на стену, я протягиваю руку и поднимаю с пола клочок от цветной фотографии. Одной из последних. На нем можно различить только длинные красивые пальцы Руби и корешок книги.

–Нет, не смей. Это мое, - кричу я, как полоумная. Слезы снова неконтролируемо текут из глаз, капают с носа. – Мое, - сипло, отчаянно с надрывом бормочу, проводя дрожащими пальцами по буквам, словно вырезанными на сердце: Д. Дефо.

«Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо».

–Αх ты, поганая сука! – шмыгая носом, хрипло рычу я и срываюсь в истерический хохот.

***

Я просыпаюсь от холода и естественных позывов организма.

Кровать, где я провела неизвестное количество часов, так же аккуратно заправлена. Я лежу в позе зародыша на покрывале.

Абсолютно голая. Высохшая одежда валяется в ногах. Все тело ноет, каждая мышца болит от напряжения, пораненные осколками ступни адски дерет. Кожа на спине трескается, кровоточит, когда я заставляю себя сесть. В горле пересохло, желудок сводит от голода и вдобавок жутко хочется в туалет. И

это далеко не полный список моих мучений.

Мутным взглядом обвожу учиненный в маминой спальне кавардак. Сквозь задёрнутые шторы пробивается утренний свет. Может полуденный. А может, я проспала не одни сутки,и день снова клoнится к закату.

Спустив ноги на пол, сдергиваю покрывало и, закутавшись, шатаясь, как пьяная, добираюсь до окна. В кулаке что-то зажато. Расслабив пальцы, я выпускаю скомканный кусочек фотографии, позвoляю ему упасть. Сердце горит в груди, заглушая физические мучения тела. Раздвинув занавески, я щурюсь от непривычного яркого света и, прижимаясь пылающим лбом к прохладному влажному стеклу, жадно слизываю распухшим языком выступивший конденсат.

Окна маминой спальни выходят на тот самый многострадальный неухоженный газон Мэри Блум. Не понимаю, почему он не давал маме покоя. Она уделяла ему почти столько же внимания, сколько алтарю памяти старшей дочери. Прикрыв ресницы, я сглотнула горький комок. В

памяти внезапно мелькнуло давнее размытое воспоминание.

Я совсем маленькая, в светлом платье и новых туфельках стою на лужайке миссис Блум и сосредоточенно рассматриваю шевелящийся в траве пушистый серый комок. Все вокруг в розоватой предзакатной дымке, теплый ветер шевелит мои белые кудряшки, я приседаю на корточки и протягиваю руку к мохнатому шарику,из которого появляется мордочка, слепо тычущаяся мне в ладонь. Комок противно пищит и с трудом передвигается. Я сжимаю пальцы вокруг его шеи, чтобы заглушить неприятные звуки.