Канон Равновесия (СИ) - Плотникова Александра - Страница 4

— Лежи-лежи, Ваэрден, — папа придавил его голову широкой ладонью, пресекая ненужное дерганье. — Ты на Хэйве, в землях кхаэлей. Меня зовут Кхайнериар эль Шиар-ад'Дин. Остальное потом. При сотрясении мозга и трех дырках в животе болтливость вредна.

— Имя мое откуда знаете? — не унимался Темный.

— По должности положено.

— Какой?

— Давай потом. Помолчи.

Я старательно не высовывала нос из-под стола, принюхиваясь, прислушиваясь и приглядываясь к происходящему. Пусть знаний и навыков у меня не было ни на грош, но магическое чутье уже проснулось, истинные слух и зрение тоже. Отец стиснул руками голову ифенху, время от времени чуть выпуская и снова втягивая когти, а я увидела почти незаметное сияние, разлившееся по комнате. Как будто солнце нарочно переползло по небу, чтобы заглянуть именно в эту спальню с северной стороны дома. Несведущему могло бы показаться, что папа просто перебирает пальцами спутавшиеся седые прядки. На самом же деле он исправлял смятую и поврежденную часть ауры, залечивал внутренние ушибы, помогал «голове встать на место». Нет, тогда я таких мудреных слов знать не знала — просто чуяла, что он делает.

И даже не удивилась, когда он когтем вспорол себе запястье и, как щенка в молоко, ткнул ифенху носом в кровоточащую рану. Что бы ни делал отец — он никогда не ошибается. Оказавшаяся правдой «выдумка» меня тоже не испугала. Кровь насыщена силой больше, чем что-либо другое, тем более, добровольно отданная. Тем более, кровь Хранителя.

— Пей.

Волчик заворчал и припал губами к алой влаге, но на третьем глотке его сморило. Отец поправил подушки, зажал ладонью рану и подозвал меня к себе.

— Вылезай, егоза. Вылезай, говорю. Под столом сидят зверята, а не маленькие девочки.

Я навострила уши и высунулась, стоя на четвереньках. Если папа говорит таким тоном, значит, намечается что-то интересное. Или кто-то интересный.

— Поди сюда, поди, — подманивал отец.

Я, недолго думая, вскочила и подбежала к нему, уткнулась лицом в колени. Подставила голову, громко мурлыча и напрашиваясь на ласку. Я слишком редко видела его, чтобы отказываться от нежданного внимания.

— Ваэрден — такой же Хранитель Равновесия, как и я, маленькая, — заговорил папа, кончиком когтя почесывая меня за ухом. — Только у себя в мире. Он пришел сюда учиться. Но он среди нас совсем один, у него нет друзей. И он привык, что его все боятся.

— Это плохо, — я перевела задумчивый взгляд на спящего ифенху. — Те, кто боятся — они не знают, что он хороший?

— Не знают. Только это все равно обидно, согласись.

— Обидно, — кивнула я. — А можно, я буду с ним дружить?

— Нужно! Сама знаешь, как скучно бывает в чужом месте, где полно незнакомцев, верно ведь?

Я кивнула еще раз. И с того момента от Ваэрдена не отставала, искренне не понимая, почему он стал пытаться от меня сбежать, как только смог вставать с постели. Я не унывала. Раз папа сказал, что нужно дружить, значит, нужно. Я вон, тоже от невкусной каши за завтраком сбегаю, а мне все равно ее дают. Так что, где бы наш гость ни пытался скрыться, я все равно его находила.

А еще ифенху умел обращаться в волка. Большого, черно-серого, с дли-инными клыками. Такое в нашей разноликой семье могут проделывать только старший брат Йиртек, да еще даэйр Айфир Обсидиан, который живет с нами, сколько я себя помню. Но Айфир ленивый, толстый и в основном предпочитает спать возле большой печи на кухне в виде раздобревшей от сытной кормежки псины. А Йиртек редко является из своих степей. Посему сильная поджарая «собачка» приводила меня в восторг. Мы так и нарекли ифенху Волком — негоже лишний раз без толку теребить настоящее имя, особенно магу. Чуть ли не каждый день, едва папа отпускал его с очередного занятия, как тут же ему на шею, едва не сбрасывая с головы прятавший лицо от солнца капюшон плаща, прыгала рыжая бестия. То есть я.

Он возводил глаза к небу, но под тяжелым взглядом отца не смел противиться — и мы шли играть.

Девчоночьи забавы с куклами мне были не по нутру. Чуть ли не с самого рождения игрушками мне служили братнины ножи, отцовы заготовки для артефактов и амулетов, а то и сами амулеты, если удавалось со стола стащить. Ругали меня за это частенько. А уж когда я, извернувшись всеми правдами и неправдами, добралась до отцовского меча… Уж очень он был красивый — волнистый, матово-черный, с едва проглядывающим в металле узорочьем и гардой в виде клыкастого черепа. Любопытно было невмерно — откручивается этот череп или нет?

В общем, выпороли меня тогда. Не столько за то, что без спросу боевое оружие взяла, сколько за беспросветную глупость — знала же, что неспроста меч зовется Ловцом Душ, а все равно полезла. В наказание папа подарил мне куклу. С которой я, разумеется, играть и не подумала. Ведь с живым существом куда интереснее!

Как почти все кхаэли, я была оборотнем. И настырный котенок часами развлекался «охотой», неумело выпрыгивая из кустов на «добычу». «Добыча» лениво отмахивалась и старалась убежать подальше, спасая лапы, хвост и честь от молочных зубов. Если ему совсем уж надоедало, он хватал меня за шкирку и аккуратно закидывал в пруд. Я вылезала, отряхивалась с обиженным мявом, перекидывалась и начинала забрасывать его вопросами:

— Волчик, а правда, что когда у нас день, у вас ночь?

— Правда. Отстань.

— А зачем ты кровь пьешь? Молоко же вкуснее!

— А зачем ты кашу на завтрак ешь?

— Потому что вкусно и мама дает. А ты почему не ешь?

— Потому что я мясо ем, отстань!

— Во-олчик, а почему трава зеленая?

— Потому что солнце светит.

— А почему солнце светит?

— Потому что так надо.

— А почему так надо?

— О Стихии, когда ты повзрослеешь!

И я беспечно отвечала:

— Никогда! Мне так больше нравится.

Сущая правда — мы не взрослеем, пока сами того не захотим, пресытившись забавами и беготней. А я могла часами гонять Волка в звериной ипостаси по лесу и вокруг дома, пока он не падал, вывесив язык на всю длину и недоумевая — откуда в детеныше столько прыти? Отец только посмеивался, мол, полезно для здоровья, причем обоим.

Дом наш стоял прямо посреди елового леса, недалеко от восьми белых исполинов, пронзавших небо столпами чистого Света. Срублен он был в два этажа из светлого мореного дойбо, обильно и любовно украшен резьбой и пропитан Силой. В окнах блестели тонкие пластины цветного лирофанита[4] — голубого, желтого, розового. По скатам крыши распустили хвосты и крылья диковинные резные птицы. С одной стороны к дому примыкал пышный яблоневый сад, с другой — денники грельвов и псарня. Там круглый год жили с дюжину громадных рыжих волкодавов, свирепостью и силой не уступавших диким волкам и даже беррам, но с отцом ласковых, словно щенки. Ваэрдена псы не любили, он их — тоже. А на неогороженном, поросшем мелкой кудрявой травкой дворе как раз хватало места носиться взапуски и кататься спутанным клубком рыжей и черно-седой шерсти. Я, конечно, в конце всегда оказывалась внизу, под брюхом матерого волка. Он прижимал меня лапой, в назидание ерошил языком шерсть на загривке, фыркал и отпускал — перекидываться и раздирать колючим стальным гребнем спутанные лохмы. Другой мои волосы после таких забав просто не брал.

Я очень любила смотреть, как отец и Волк танцуют друг с другом на этой же травке, раздевшись до пояса и взяв настоящие мечи или прочные боевые шесты.

Бывало это по вечерам, когда солнце скатывалось за лес и уже не могло обжечь белую кожу ифенху. Могучий смуглый, в узорах шрамов отец до седьмого пота гонял жилистого поджарого Волка.

Кто не видал, как танцуют с оружием кхаэль и ифенху — потерял много. Они ни на миг не замирали, не сбавляли шага, не сдерживали ударов. Они летали по земле так, что воздух не успевал схлопываться за разгоряченными телами, но каждое движение было четким и лаконичным, не размазывалось и не растягивалось. Тишину вечернего леса нарушали лишь короткие азартные рыки да звон металла о металл.