Александр Матросов
(Повесть) - Журба Павел Терентьевич - Страница 56

— Ты глянь, Петро, — кивает Матросов другу, — ну до чего же хорошо!

— Та вже ж хорошо, — морщится Антощенко: у него болит нога, и, когда он ступает на нее, каждый раз ему кажется, будто впивается в нее нож.

Одна дорога у солдат, а думы разные. Матросов думает о лучших днях своей жизни. Вот они с Линой стоят на высоком зеленом холме; оба они еще только на пороге большой жизни, но уже чувствуют себя ее хозяевами и вслух мечтают, кем они будут и какие небывалые совершат дела…

Тихо хрустит под ногами снег. Трудная и долгая солдатская дорога. Но хороших дум у Александра хватит на любую дорогу. И на душе чисто и ясно, как в этом солнечном заснеженном лесу.

Мерно шагают бойцы, шурша снегом и вслушиваясь в глухой отдаленный гул орудийного грома. Колонна так растянулась, что даже на открытой местности не видно ее конца, только где-то далеко покачиваются длинные стволы противотанковых ружей.

Старшина Кедров обгоняет Матросова и подмигивает:

— Ишь, лес какой!

— Ой, до чего ж хорошо, товарищ старшина!

— Хорошо! — замедлил шаг Кедров. — Ну, а студеный цвет знаешь?

— Нет, какой это?

— Да вот лес белый, будто сад в цвету. Это и есть студеный цвет.

Матросову приятно, что с ним заговорил Кедров.

— Вот, товарищ старшина, говорят еще: плакучая береза. А она совсем не плакучая, а веселая. Глядите, товарищ старшина, она, как девушка с распущенными косами. А весной, когда в сережках, просто не наглядишься. Помните у Некрасова: «Белая березонька с зеленою косой». Хорошо!

Кедров понимающе усмехнулся:

— Я вот, знаешь, приглядывался к людям, и сдается мне: кто красоту примечает и любит, душа у того будто красивей… Ну, брат, некогда мне. — И быстро зашагал по обочине в голову колонны.

Матросов хотел спросить его, почему он так торопится, скоро ли привал или дневка, и постеснялся: без него много разных хлопот у старшины. «Студеный цвет!»… Ну и занятный старик! Всегда у него в запасе есть что-нибудь интересное… Александру не терпится продолжить разговор, хочется, чтобы все почувствовали красоту этого лесного утра и чтобы у всех на душе было так же хорошо, как у него.

— Петро, гляди, как здорово кругом!

— Здорово, — вяло соглашается Антощенко, не желая обидеть друга своим невниманием.

— Смотри, вон-вон снежок розоватый, как от солнца играет на ветках!

Хмурый Антощенко молча кивает головой. Ему не до красот. Рана на ноге растерта, кажется, до кости. Идти мучительно больно. Но даже другу не хотел он пожаловаться.

— Думаю, рушник, что Леся вышивала, выкинуть, — сказал он. — Дуже важко. Хочешь — возьми.

А Костылев предложил Матросову флакон одеколона, что купил еще в Краснохолме.

— Не возьмешь — выброшу. Иголка будто пуд весит.

— Даже голову на плечах нести невмоготу, — хрипло сказал Макеев.

— Да что это вы, хлопцы? — удивился Матросов.

— А что? — обиделся Костылев. — Казенное нельзя, а свое личное можно и бросить.

Матросов понял: совсем, значит, устали друзья, если Антощенко решается бросить такую дорогую память, как Лесин рушник, а франт Костылев — одеколон. А вчера возник спор из-за баяна. Одному Костылеву нести его было трудно. Матросов предложил нести по очереди. Макеев советовал бросить баян: «Сухари и те тащить трудно», — говорил он. Матросов воспротивился: «А я скорее сухари оставлю, чем баян!» — Все-таки решили нести баян по очереди. Его чаще других несут Дарбадаев, Матросов и Воронов.

Александру тоже тяжело, как и другим. Проклятая лямка вещевого мешка впилась в левое плечо, но он помалкивал: не легче ему будет оттого, что пожалуется, а Макеев только позлорадствует и потом еще больше расхнычется. Но Петру и Пашке, видно, тяжелее… И Матросов берет у Петра вещевой мешок и вскидывает его через правое плечо за спину, а у Костылева — одеколон:

— Ладно, свой магазин «Тэжэ» открою.

— Еще и шутишь! — грустно усмехнулся Костылев, завистливо косясь на Матросова. — И где только силы берешь?

— У земли, Паша, у земли сила. Знаешь про Антея?

Они идут молча. У Матросова не сходит с лица изумленная улыбка. Но вскоре она гаснет.

Все чаще встречаются следы войны. Вот колонна второй раз уже пересекает бывшую линию фронта: иссеченные осколками деревья, заброшенные и засыпанные снегом блиндажи, окопы, шалаши из веток, разрушенные и сожженные лесные деревушки. Вон висит полусрезанная осколком снаряда крона березы, склонив до земли заснеженные кудри. А вот дальше целое кладбище изуродованных боевых машин. Гигантские танки с зияющими пробоинами в стальных боках, пушки с развороченными, изогнутыми и задранными вверх дулами. А вокруг обезглавленные к обожженные деревья. Сдается, что еще совсем недавно здесь гремел бой стальных мамонтоподобных чудовищ. Потом налетел железный ураган и смял все. А люди, где же люди? Да, были и люди. Вон из-под сугроба торчит рука в рукаве эсэсовского мундира. Окостенелые желтые пальцы растопырены, точно эсэсовец торопился скорей схватить что-то. И не успел. Настигла его неумолимая кара.

Вот слева на снежном сверкающем фоне чернеют трубы выжженной дотла деревни. У дороги — фанерный щит прибит к обугленной сосне. На щите, будто свежей кровью написанные, горят слова:

«Советский воин!

На месте этих руин была цветущая деревня Отрадное. Был колхоз-миллионер „Рассвет“. Привольно и счастливо жили здесь советские люди. Фашисты-изверги сожгли деревню за то, что часть ее населения ушла в партизаны. 24 человека — мужчин и женщин, стариков и детей — закопали живыми. 17 повесили. 48 парней и девушек угнали в рабство.

Воин! Отомсти врагу за муки и смерть советских людей, освободи скорей из неволи порабощенных! На тебя с надеждой смотрит вся страна!»

Солдаты замедляют шаг, читают, стискивают зубы и молча идут дальше. Много таких щитов встречают они на своем долгом пути. И каждый боец мысленно отвечает на призыв: «Иду!»

Старшина Кедров говорит бойцам:

— Читай, запоминай, готовься и голову держи выше. Уже с полчаса колонна идет густым лесом. Над узкой, заваленной снегом дорогой местами сплетаются ветки высоких деревьев и закрывают небо.

Вдруг люди оживляются. По всей длинной цепи бойцов летит приказ:

— Командиров рот — в голову колонны!

Командиры рот, увязая в снегу, по обочине обгоняют колонну. Бойцы, идущие по четыре в ряду по протоптанной уже дороге, сочувственно смотрят на командиров и связных, которых часто вызывают в голову колонны.

Через несколько минут командиры рот стоят на обочине, пропуская мимо идущих, каждый ждет свою роту.

Вскоре объявляется привал. Колонна, растянувшись вдоль дороги по опушке леса, располагается на отдых. Люди шутят над своей усталостью и тут же валятся на мягкий снег.

— Вот это перина, Антошка! — усмехается Матросов, вытягиваясь на снегу. — Даже твоя жинка такую не постелет.

Антощенко, скрывая боль, хочет казаться веселым.

— Та вже ж! И тебе, Сашко, так мягко дома спать не приходилось.

— Ноги тяжелые, как чугунные, — говорит Костылев.

Беспокойный Матросов не унимается, озорно подмигивает:

— Мишка, друзья-солдаты, идите до гурта, закурим. Хата моя — табак ваш.

— Хитрый, свой табачок бережешь, — отозвался Дарбадаев.

К Матросову подходят Дарбадаев, Воронов, Белевич. С этим веселым и разбитным пареньком веселее отдых. Матросов хорошо знает, как вести себя на марше, когда и сколько пить воды, как лучше обертывать портянками ноги, как на привале надо ложиться, чтоб лучше отдохнуть.

Макеев сидит в стороне, хмурится. И ему хотелось бы посидеть вместе с дружками, но с Матросовым он в ссоре.

— Макеша, — зовет его Матросов, — а ты чего там один? Иди до гурта.