Александр Матросов
(Повесть) - Журба Павел Терентьевич - Страница 44

— Какая девушка, хлопцы! — восторгается Матросов. — Какая девушка! Смелая, обстрелянная! Настоящая ленинградка! И, оказывается, моя старая знакомая. Приглашала к ним в вагон.

— Тебя одного или всех? — спросил Дарбадаев. — Что ж, пойдем, — согласился он, подумав. — Только и моя Магрифа не хуже. Эх, на коне летит, как птица! У нас нет плохих девушек…

— А Люда песни спивает? — спросил Антощенко.

— Еще как!

— Можно и с ней поспивать, — вздохнул Петро. — Хотя наперед знаю: никто на свете не может петь краще моей Леси. Бывало, на човне плывем по Днепру, поем, и песня летит на всю степь, и ту песню слушают звезды и Днипро.

Матросов снял ушанку, потер лоб ладонью.

— Слушай, хлопцы, сводку. Сообщение Совинформбюро.

— Сталинград как? — не вытерпел Воронов.

— Там наши добивают окруженных гитлеровцев. А в Ленинграде прорвана блокада.

Все вскочили с полок, окружили Матросова, зашумели в радостном возбуждении. Кто-то крикнул «ура».

— Везде наши наступают и бьют фашистов, — взволнованно говорит Матросов. — На Юго-Западном фронте наши заняли Белую Калитву, Каменск, форсировали Северный Донец. Под Великими Луками фашистов тоже сбили и погнали; бьют и гонят на Северо-Кавказском и на Воронежском. Заняли города Валуйки, Уразово. Полностью окружена вражеская группировка в районе Каменка — Россошь. Сейчас она уничтожается. А в тылах у гитлеровцев везде орудуют наши партизаны. Скорей бы на фронт! — потирает он руки.

Неудержимо мчится эшелон. Часто стучат колеса на стыках рельсов. Вот поезд проскочил несколько станций и полустанков. «Может, так без остановки доедем до фронта?» — думает Александр. Укрепив на столике зажженную свечу, он садится писать письма Лине, воспитателю Четвертову и Тимошке.

Перед отъездом из училища он получил письма от Брызгина и Чайки. Они уже в армии. Еремин стал мастером на фабрике. «А как там Тимошка, Тимоня? Эх ты, братишка мой курносый, писал, что стал теперь стахановцем… И что делает сейчас Лина? Думает ли обо мне?»

Дробно стучат на стыках колеса. Мчится эшелон, огнями рассекая черноту ночи. Склонясь у свечи, пишет Александр.

Костылеву не спится, он ворочается на жестких досках.

— Ты все пишешь? — спрашивает он. — Так на станции пойдем к твоей ленинградке? Сам знаешь, Саша, нет у меня девушки, которая сказала бы мне ласковое слово.

Поезд замедляет ход. Люди прильнули к окнам. Световые вспышки выхватывают из темноты огромные черные силуэты заводских труб, корпусов. Вот эшелон остановился, и бойцы кинулись к выходу. Первым спрыгнул с подножки Костылев.

— Где же зенитный дивизион, Сашка?

— Тише ты, индюк! Это военная тайна.

Костылев нетерпеливо схватил Матросова за руку, и они быстро пошли в конец эшелона.

Глава IV

ФИЛИ

иний тусклый свет фонарей слабо освещал рельсы, вагоны. Станция, видно, большая: много эшелонов, разноголосые гудки паровозов. В конце поезда, куда Матросов вел своих друзей, играл баян. В синем полумраке навстречу шла девушка в ватнике. Матросов сразу узнал ее:

— Люда!

— Саша, ну скорей же! — подбежала Люда.

— Это какая станция?

— Станция Фили. Вон Москва, Сашенька, — кивнула она.

Замедлив шаг, Александр посмотрел в том направлении, куда кивнула девушка. Москва, Москва! Как много мечталось о ней, и вот — она!.. Но город тщательно затемнен, и ничего там не видно, только слышится отдаленный гул да изредка голубые трамвайные вспышки выхватывают из темноты никогда не виданные им, но почему-то знакомые очертания города. Матросову хотелось остановиться, поговорить о Москве, насмотреться на нее хоть издали, но Люда тянула его за руку:

— Пойдем, пойдем скорее, ждут!

Вокруг баяниста в слабом синем свете фонаря пели и танцевали, пристукивая о мерзлую землю. Люда вбежала в круг и на минуту затерялась среди танцующих.

Потом вынырнула откуда-то из круга, схватила за руку Матросова и втянула в бурлящий водоворот пляски.

Танцевали уже и друзья Александра — Воронов, Дарбадаев, Макеев, а белый вихор Костылева, высокого, но верткого, мелькал всюду, — Павел хотел понравиться Люде. Только Антощенко стоял, хмуро насупясь. Матросов подошел к нему.

— Петро, что нос повесил, когда все веселятся? Иди в круг, кажи товар лицом.

— Эй, гармонист! — отчаянно крикнул Антощенко. — Давай гопака! Да такого, щоб земля гнулась!

Вначале с ним танцевало с десяток парней и девушек в солдатских шинелях. Потом в круге становилось все просторней, — Антощенко так стремительно вертелся, приседал, подпрыгивал, загребал и выстукивал каблуками, что только полы шинели мелькали, как крылья огромной птицы, и снежная пыль разлеталась кругом.

— Гоп-гоп! Гоп-гоп! — приговаривал и присвистывал он, прося гармониста: — Ще жару! Дай огня!

— Ну и Антоша! — смеясь, дивился Матросов. — Не знал его таким. Вот и пойми его: то неповоротлив, молчалив, неуклюж, то быстрый, как вихрь.

В кругу остались только двое: Люда и Петро. Теперь они, уже не суетясь, старались показать свое мастерство. То он «навпрысядки» рыл каблуками землю, крутил замысловатые кренделя, вскидывая ноги выше головы, а она вокруг него плыла павою; то оба неслись по кругу в буревом неистовстве.

Наконец гармонист устал, и танцоры под одобрительные возгласы вышли из круга, раскрасневшиеся и довольные.

Костылев дернул Матросова за рукав:

— Скорей познакомь с Людой.

Матросов представил ей своих друзей, а девушка познакомила их со своими подругами.

— Вот потанцевали вместе, — засмеялась Люда, — и знакомство крепче будет.

Костылев смотрел на Люду со стороны, стесняясь заговорить.

— Ну, расскажи, Люда, про Ленинград, — попросил Матросов.

— Что ж говорить? — улыбнулась Люда, все еще находясь под впечатлением пляски. — Меня раз-таки чуть не ухлопали проклятые фрицы, честное слово. Наш отряд рыл траншеи на Марсовом поле. А я, знаешь, из учетного бюро по набережной Невы несла девушкам продовольственные карточки. И только дошла до Фонтанки, начался обстрел. И так бьют, что вода в Неве от снарядов бурлит и фонтанами летит выше домов. Осколки так и свистят! Я бегу вдоль Летнего сада, думаю, — проскочу! А моряки с корабля кричат мне: «Ложись, девушка, сшибет!» А я так бегу, что дух захватывает. Мне бы только до Лебяжьего мостика, там за домом — укрытие. Слышу — зазвенело: осколком вырвало кусок железа из ограды Летнего сада; будем в Ленинграде — покажу тебе, Саша: за девятой гранитной колонной. Я бегу, а моряки надрываются, кричат: «Ложись, родненькая! Падай, проклятая! Убьет!» А я как засмеюсь: «Родненькая, проклятая…» А один моряк покрутил пальцем у виска: дескать, она уже рехнулась. А я все бегу и морячкам рукой помахиваю…

— А почему не переждала?

— Нельзя было. Голодные девушки хлебных карточек ждали. А голодный — какой работник? Они и так еле ноги волочили. А обстрел мог и до вечера продолжаться… Вот соберемся, бывало, дрожим от холода и при коптилке мечтаем: неужели снова настанет время, когда мы вволюшку будем есть картошку и хлеб, этот черный, ржаной, пахучий хлеб? Неужели опять будем слушать оперы, танцевать в карнавалах на Масляном лугу в Кировском парке? Как не умели мы ценить нашу мирную жизнь! И вот так помечтаем, потом озлимся, примемся за работу и до упаду работаем. Хорошие у нас люди, Саша!

— Что верно, то верно, товарищ сержант, — заговорил стоящий позади Люды боец. — Панфиловцы, например… На параде в ноябре сорок первого участвовали. Своими глазами видел я…

Все повернулись к нему. Это был белорус Михась Белевич из соседнего вагона — высокий, синеглазый. Он сразу оказался в центре круга и очень смутился.

— Да я-то что ж! Я к тому… Не боязливы люди: для Родины на все готовы, вот что…

— Да ты говори, говори! — подбодрил его Матросов.

Белевич сдвинул набок ушанку, поправил поясной ремень, одернул полу шинели и показал варежкой в сторону города, где в темноте, как всполохи, время от времени освещали небо голубые вспышки.