Александр Матросов
(Повесть) - Журба Павел Терентьевич - Страница 18

Что же делать теперь — бежать или остаться?

Спазма сдавила Сашке горло. И он, стыдясь самого себя, уткнулся разгоряченным лицом в жесткий, будто проволокой набитый, соломенный тюфяк.

Глава XIII

«ТРУДНО, НО ИНТЕРЕСНО»

огда утром в изолятор принесли завтрак, Матросов дремал, полусидя и прижимая к груди раскрытую книгу. После ухода воспитателя он начал читать — и забыл обо всем на свете. Со свойственным ему нетерпением он заглядывал в середину и конец книги, чтобы скорей узнать, как развернулись события, «чем все это кончилось», снова читал страницу за страницей и уснул только утром. Читал он весь день и вечер допоздна. Кравчук в этот день не зашел в изолятор. Увлеченный чтением, Матросов не обижался: хватает и без него у воспитателя хлопот. Много у Кравчука таких, как он.

На следующее утро завтрак в изолятор принес Тимофей Щукин. Оторвав от книги покрасневшие воспаленные глаза, Матросов удивился, почему завтрак принес именно Щукин. Видно, это была затея Кравчука. В другое время Сашка, может, дал бы Тимошке еще подзатыльник за его измену, но теперь молча усмехнулся, пристально посмотрев ему в глаза. Тимошка выдержал его пытливый взгляд: значит, чувствовал свою правоту. И в ту минуту, когда они смотрели друг другу в глаза, что-то еще неосознанное согрело их сердца.

— Ну, что уставился? — спросил Сашка.

— Меня прислали, — с достоинством сказал Щукин.

Сашке хотелось поговорить с ним. О чем? Он и сам не знал.

— Кравчука не видел? — спросил он.

— Видел… Хмурый ходит, сам не свой. — Тимошка загадочно усмехнулся и подмигнул: — Ты и Скуловорот ловко так стибрили? Да?

— Ты про что? — насторожился Сашка.

— Признайся, не бойся, — никому не скажу. Могила…

— Да в чем признаться? — помрачнел Сашка, чувствуя недоброе.

— Продукты из кладовой… Чистая работа…

Сашка растерялся. Значит, вот о чем говорил Клыков тогда, у окна. Но почему-то вступился за него:

— Ты, ябеда! — накричал он на Тимошку. — Опять допытываешься, чтоб донести своему Кравчуку? — И угрожающе шагнул к Тимошке. — Я с тобой не рассчитался еще и за прежнее.

— Я не виноват! — сказал Тимошка, пятясь назад, и ушел.

Сашку опять охватила тревога: вот почему Кравчук больше не заходил к нему. Он подозревает в краже Клыкова и его, Сашку. Раньше Сашке было, пожалуй, безразлично, кто и в чем подозревает его, но теперь мнение Кравчука очень важно для него. В самом деле, кого же больше и подозревать, как не его, Сашку, и Скуловорота? Хуже их и в колонии никого нет…

К счастью, Сашке не пришлось долго томиться в изоляторе со своими горькими думами. Он снова увлекся чтением, позабыв обо всем. А к обеду его выпустили из изолятора. Но — странно: выпустить его распорядился сам Кравчук. Или он не считает Сашку виновным в краже, или затеял какой-нибудь подвох?

Выйдя на залитый солнцем просторный двор, Сашка залюбовался расцветом весны. Держа под мышкой книгу, он остановился в сквере под серебряным пахучим топольком.

Яркая майская зелень покрывала все вокруг и будто улыбалась солнцу. Слабое дыхание ветерка несло с лугов тонкие запахи цветов. В дубовой роще за балкой Золотухой торжествующе перекликались птицы. Неугомонный соловей высвистывал замысловатые рулады.

Сашка смотрел на веселое весеннее раздолье и вздыхал. Как хорошо было бы, если б не терзали его горькие думы и спокойно было на душе!

Он увидел проходившего Тимошку, щупленького, слабого. Почему-то жалко его стало, и Сашка позвал:

— Эй, Жак Паганель, сюда иди!

Тимошка нехотя подошел, подозрительно глядя на Сашку.

— Я не Жак Паганель. Я Тимофей Щукин. Что тебе?

— Подумаешь, перевоспитался! Уже и не Паганель…

Сашка понюхал тополевый листок.

— Так бежать из колонии не будешь?

— Нет, — решительно покачал головой Тимошка.

— С тобой Кравчук говорил?

— Да, а что?

— Ничего. Со мной тоже говорил.

— Говорил, да? — повеселел Тимошка. Вот, оказывается, почему Сашка не лезет в драку! Тимошке вдруг захотелось оправдаться перед своим прежним другом, снова расположить его к себе откровенным признанием, и, не дожидаясь ответа, сам стал рассказывать взволнованно и доверительно:

— Ты, Сашка, только не сердись, — хорошо? Я, знаешь, спросил его: «Трофим Денисович, что такое „компрачикос“»? Это слово, понимаешь, как заноза, впилось в меня. А когда Трофим Денисович объяснил мне, что оно значит, мне еще больнее стало.

— А что такое «компрачикос»?

— Это страшное дело, Саша. Компрачикосами называли таких торговцев, что покупали детишек и калечили их: делали горбатиками, карликами, косоглазыми, карнаухими, — словом, чтобы посмешнее были. Потом продавали их королям, князьям и всяким богачам, которые, понимаешь, для смеху держали их, шутами делали. А Брызгин меня обозвал компрачикосом. Помнишь? Врет он, не похож я на компрачикоса!

— Ясно, не похож! — согласился Сашка. — Сам Брызгин больно задирает нос.

— Ага, вот и Трофим Денисович говорит: «Ну, какой ты, Щукин, компрачикос? Да я за это, — говорит, — взбучку Брызгину задам. Вот капиталистов, — говорит, — да, можно назвать компрачикосами: они и теперь торгуют людьми и калечат их душу и тело». А потом Трофим Денисович подумал и, понимаешь, говорит мне: «А вот шутовское, — говорит, — в тебе что-то есть. Ну, зачем ты все гримасничаешь, кривляешься, паясничаешь? Кому и за что, — говорит, — угождаешь, кого развлекаешь?» И потом, честное слово, так и сказал: «А ведь ты, Щукин, способный человек, и, если станешь учиться, из тебя большой толк выйдет. Можешь стать, например, инженером-конструктором или…» — Тимошка вздохнул. — Одним словом, взял он меня тогда в работу, ох и взял! Говорит: «Зачем гнуться и прислуживать? Обзаведись, — говорит, — Щукин своим характером. Ты, — говорит, — Щукин, человек, а не шут и не слуга. Будь самостоятельным, а мы тебе во всем поможем». И пообещал, знаешь, меня в город свезти к врачу, чтоб я не шепелявил…

Он умолк, сам еще не понимая, что же произошло с ним, но всем своим существом чувствуя, что Кравчук сбросил с него какую-то большую тяжесть, как сбрасывают с молодого деревца навал, который давил, гнул, уродовал, закрывал свет и мешал расти.

— А как же граф Скуловорот? — тревожно вспомнил Тимошка. — Мстить нам будет!

— Кому это «нам»? — улыбаясь, спросил Сашка. — Не думаешь ли ты, что я тебе все простил и с графом дружить перестал?

— Ага, думаю, Сашка, — с прежней веселой откровенностью сказал Тимошка, — думаю… Иначе ж быть не может, Сашка. Ты ж умней меня и сам должен понять. Я тебе, Сашка, вот что скажу: граф Скула и есть настоящий компрачикос, ей-богу, чтоб я лопнул!..

Сашка рассмеялся: это был прежний, преданный ему Тимошка, и приятно ему, что тот презрительно отзывается о Клыкове.

— Так ты ж юлил перед Скулой, дружил с ним.

— Не дружил я с ним. Я угождал ему; он медведь сильный потому что, и заступался за меня, когда хлопцы насмехались надо мной. Теперь ясно? Да? А тебе, Сашка, так скажу: имеешь зуб на меня? Да? Тогда избей меня, как Сидорову козу, всыпь мне по первое, но все-таки по-прежнему, как на Украине, дружи со мной, а? Согласен? Да? А графа Скулу брось, а?

— Ну и наговорил — гороху насыпал, — смеялся Сашка. — Ты подрасти еще, чтоб советовать мне. Своим умом живу — у людей не занимаю. А Скуловорота не бойся — заступлюсь…

— Ну ладно, — значит, все! — обрадовался Тимошка. — Теперь вижу, что и в кладовую не ты лазил и что корешок ты мой по-прежнему… А что это за книга у тебя?

— Вот это да-а, Тимошка! Вот это — книга!.. Смешней мокрых зябликов кажемся мы с тобой, когда читаешь эту книгу. Комбриг Котовский, матрос Жухрай или почти такие же хлопцы, как мы с тобой, — Сережка Брузжак и Павка Корчагин — вот это люди! Какие геройские дела делали! Семнадцать раз в день ходили в атаку под Новоград-Волынском, а своего добились, победили… — Сашка задумчиво вздохнул: — Да, вот про Павку верно сказано: «… не проспал горячих дней, нашел свое место в железной схватке за власть, и на багряном знамени революции есть и его несколько капель крови». А мы, как те слепухи, Тимошка…