Шелест алой травы (СИ) - "Desmondd" - Страница 1

Шелест алой травы

Глава 1

Если бы нашёлся человек, которому не было бы всё равно, и он попросил бы описать мою маму парой слов, то это было бы «доброта» и «усталость». Я не помнила своего отца, он погиб еще до моего рождения. Не помнила, как мы с мамой появились в Кусагакуре, мир для меня всегда был ограничен маленькой хижиной неподалёку от госпиталя, где работала мама.

«Работала». Какое нелепое слово! Убивала себя. Разменивала свою жизнь на наш скудный кров и еду. Моя мама была сильным человеком. Она, несмотря на вечную усталость, не уставала показывать мне свою любовь и заботу. Она научила меня читать и писать. Рассказывала мне множество историй, загадывала загадки, ставила задачи. И делала это даже тогда, когда ей хотелось лишь упасть и забыться тяжёлым сном.

Мама никогда мне не лгала. Она не ободряла меня фальшивыми уверениями, не говорила, что «всё будет хорошо», ведь мы оба знали, что хорошо не будет. Шиноби Кусагакуре были сильны, а мы с мамой — слабыми и беспомощными. И у нас был дар. Проклятый дар исцеления. Чакра мамы была чудесной. Я рано научилась чувствовать её — для меня мама была зелёным освежающим пламенем, молодым сильным деревом, дающим тень и уют. Но каждый вечер, когда она приходила из госпиталя, её огонь был слабым и тусклым, ее сосредоточение жизни и весны превращалось в чахлое покосившееся деревце.

Я рано научилась ненавидеть шиноби Кусы. Мечтала сбежать из проклятой деревни, чтобы мы с мамой поселились где-то вдалеке, где никому до нас нет дела, где я могла бы мирно расти, освоить какую-то профессию, работать. Но эти мечты были фальшью, так как никогда Куса не отпустила бы нас, ведь мы с мамой были и оставались ценный ресурсом.

Я подсматривала за шиноби деревни, пытаясь узнать секрет их силы. Я пыталась найти выход из ситуации, вывести нас с мамой из этой западни, но от этого было мало толка без доступа в Академию и на тренировочные полигоны. Когда пыталась пробраться туда, меня просто вышвыривали, как бродячую кошку. Они даже не удосуживались меня бить — я была слишком ничтожна и для этого. Остальные дети меня сторонились, ведь я была парией, была чужаком. У меня были чуждые алые волосы (ох, как же я их ненавидела), моё зрение было плохим, и я единственная из всех носила очки — жизненно важную вещь, ради которой мама унижалась перед ирьёнинами госпиталя, ради которой сожгла изрядную часть своего и так не слишком крепкого здоровья.

Я хотела стать незаметной, стать невидимой. Чтобы нас с мамой никто не замечал. И я научилась так делать, научилась прятать свою чакру. Но это, конечно же, не помогало, потому что невидимости не существует, а девочку с алыми волосами видно издалека.

Каждый день я с ужасом ожидала человека с чёрными безжизненными глазами, который приходил и забирал маму в госпиталь. Научилась чувствовать его приближение издалека. Заметила, что если складываю руки в одном из жестов, которыми пользовались шиноби Кусы, то моя чувствительность возрастает. Упорно трудилась, пытаясь чувствовать больше, ведь мне нужно было каждое, пусть даже самое ничтожное преимущество, и добилась своего. Мир выцветал и становился чёрно-белым, а все люди превращались в пылающие синим пламенем костры. Видела своим «мысленным взглядом» всё: где находится тот или иной человек, по величине синего костра, пылающего на его месте, чувствовала его силу, смутно ощущала контуры помещений и строений. Это было прекрасное чувство, понимание того, что я особенная, что могу больше, чем кто бы то ни было. Что я всезнающая и всесильная. Но это было ложью.

Моя возрастающая с каждым днём чувствительность принесла лишь печаль. Я видела, как угасает огонь мамы, чувствовала, какой усталой она приходит домой. Рыбоглазый ублюдок Зосуи, приходя с утра за ней, первое время натягивал фальшивую улыбку, пытаясь меня ободрить и сказать, что с мамой будет всё в порядке, что она скоро вернётся и накормит меня, что я вырасту красивой девушкой и стану сильным шиноби. Я чувствовала ложь в каждом его слове. Он заметил, как кривится моё лицо при любых словах неправды, и очень скоро перестал лгать. Он ясно дал понять, что ему всё равно, и я была даже благодарна этой горькой истине. Но выводы сделала, и теперь моё лицо стало непроницаемым, апатичным. Я научилась не показывать ту клокочущую ненависть, которая копилась во мне, не давать вырваться наружу тьме, которая охватывала мою душу.

Но в тот раз, как Зосуи пришёл за мамой, страшная тяжесть легла мне на сердце. Ощущение неизбежного и непоправимого было настолько велико, что я не выдержала.

— Мама, нет! — закричала я.

— Карин… — голос мамы был мягким и успокаивающим.

— Ты сказала, что плохо себя чувствуешь! Мама, не уходи!

— Поторопись! — приказал ублюдок Зосуи.

— Мы должны помогать, — вновь сказала мама. — Иначе нам не было бы позволено остаться здесь.

«Позволено»! Нас принудили остаться в этом проклятом месте.

— Но мама!

— Я скоро вернусь!

— Нет! — я чувствовала ложь в каждом её слове.

Чувства бессилия и невозможности хоть что-то изменить переполнили меня, и я почувствовала, как по моим щекам обильными ручьями покатились слёзы. Затуманенными глазами я смотрела, как мама уходит.

— Будь хорошей девочкой! — и дверь захлопнулась за моей мамой.

— Мама! — я выбежала вслед за ней на улицу. — Мама!

Но её уже не было видно. Я сжалась в дрожащий комок и зарыдала. Просидела на улице до самой глубокой ночи. Я надеялась, ждала, когда же вернётся единственный родной и любимый человек. Цеплялась за глупую надежду, вцепилась в нелепое «а вдруг?». Но в глубине души я знала правду.

— Вставай! — услышала я ненавистный голос Ублюдка.

Я не отреагировала. Он не стал церемониться, они никогда не церемонились. Он ухватил меня за руку и потянул за собой.

Увидав огромное строение, я не удержалась.

— Где мы?

— Была внезапная атака, и мы понесли большие потери. Деревня переполнена ранеными. Одной твоей матери недостаточно.

Я с ужасом чувствовала, что в каждом слове Ублюдка звучала правда. Когда он тянул меня через отвратительно светлые и уютные коридоры Госпиталя, в одной из комнат я увидела труп. Женщина, чья кожа была обезображена множеством шрамов, лежала на кушетке. Её лицо было закрыто простынёй, но цвет волос не оставлял сомнений. Мама не вернётся никогда. Я всегда буду одна. И это будет недолго. Вскоре я последую за мамой, присоединюсь к ней в Чистом Мире. Но я не верила, что там будет лучше, чем здесь.

Я вырвалась из рук Зосуи и кинулась к телу мамы. Склонилась над ней и зарыдала. Схватила её усеянную шрамами руку, прощаясь с той единственной, кто меня когда-либо любил.

Но Ублюдок не дал мне возможности оплакать потерю. Он ухватил меня за шиворот и потянул за собой.

— Отпусти меня! Мама! Моя мама! — я захлёбывалась от крика. Но он был неумолим.

— Нужно защитить деревню! Другого выхода не было! — выплюнул Ублюдок.

Тяжёлая волна ненависти вновь охватила меня. Если бы мысли были материальны, чёрное пламя охватило бы Зосуи, оно сожгло бы эту больницу, уничтожив каждого ублюдочного шиноби деревни. Оно бы оставило от Кусагакуре кратер, наполненный невесомой пылью. Но я была лишь маленькой беспомощной девочкой.

Девочкой, которая дала себе великую клятву: искать каждую возможность, использовать каждый шанс, даже долю шанса, чтобы отомстить. У меня не было ничего, только разум и целеустремлённость, но либо я выкую из себя оружие, которое уничтожит Кусагакуре, либо, что более вероятно, умру. Меня устраивали оба выхода.

— Мне очень жаль, что мы потеряли твою мать, — на самом деле ему было жаль только утраты ресурса умеренной ценности, — но у нас ещё много раненых.

Я ничего не желала больше, чтобы этим раненым было очень-очень больно, чтобы они сдохли в мучениях. И когда меня затащили в огромную палату со многими стонущими людьми, я испытала что-то, похожее на удовлетворение. Навстречу вышел очкастый мужчина в белой форме и смешном колпаке. Медик. Ирьёнин.