Зимняя сказка, или Новый год у мамы (СИ) - "Каталина" - Страница 22

Я открываю глаза, поворачиваюсь к Стёпе и наталкиваюсь на восторженный взгляд. Вместо дороги Громов смотрит на меня со смесью восхищения и удовольствия.

— Ты просто обязана пригласить меня туда, — он почему-то хрипит, а я смущаюсь под таким горящим взором и лишь киваю в ответ, мигом отвернув пылающие щёки.

Остальное время мы молчим. Кажется, и он, и я пытаемся совладать с возникшими эмоциями.

Лишь остановившись возле моего подъезда, Громов берёт меня за руку и нежно прикасается к ней губами. Я млею от такой ласки. Никогда раньше он не проявлял таких чувств по отношению ко мне.

— До завтра? — спрашивает Громов, не отпуская мою кисть.

Я не могу отказаться.

— Угу.

— Тогда я заеду за тобой в шесть.

— Ага.

На длинные предложения не хватает слов. В голове огромный розовый шар с гелием. Пока я пребываю в прострации, Стёпа выходит из машины, открывает дверь с моей стороны и подаёт свою руку. И почему у нас со Стасом так не получается, промелькает в моей почти пустой голове. С помощью Стёпы я оказываюсь на улице. Он норовит проводить меня до квартиры, но я не готова к такому быстрому развитию событий. Поэтому нежно, но непреклонно отказываюсь. И махнув на прощание рукой, под неотрывающимся взглядом карих глаза скрываюсь в темноте подъезда. Уф, только сейчас замечаю, что почти не дышу.

Уже в квартире первым делом набираю маму, чтобы предупредить про завтрашние планы.

— Мамуль, я и завтра не приеду, — сообщаю я, заваливаясь на диван.

— Что-то случилось? — беспокоится она.

— Нет, просто мы с друзьями в один модный ресторан собрались. Приеду четвёртого.

— Ну ладно, — как-то подозрительно быстро она сдаётся. И голос, замечаю я только что, грустный.

— А ты почему такая невесёлая? — спрашиваю я с тревогой.

— Всё по той же причине. Я после нашего разговора пошла за водой, а у колодца уже бабы стояли. Увидели меня, разом замолкли, только глазами щерятся. Набираю я воды, и тут Галя, знаешь, что выдаёт? — я отрицательно мотаю головой, потом соображаю, что мама не видит этого и говорю:

— Нет.

— Что путаясь с Николаем, предаю память твоего отца, — мама чуть ли не плачет. Мне и самой становится неприятно от такой несправедливости. Мама же не обязана хоронить себя заживо, — ну я не удержалась и окатила её водой. Мы чуть не сцепились. Хорошо, Коля рядом был, увёл меня. Только вот теперь в колодце ведра нет.

— Ничего, снег можно растопить, — говорю я машинально, желая задушить эту противную тётку.

— Да это полбеды, Коля обещал завтра повесить другое ведро. Я теперь спокойно по деревне не могу пройти, — я чувствую, как ей тяжело.

— Так, ладно. Переставай хандрить. Я завтра приеду и со всеми разберусь, — деревенские помнят и боятся моих неадекватных поступков.

— Не надо. Перестань. Ты завтра с друзьями собралась погулять, вот и отдохни.

— А как же ты?

— А что я? Дома посижу, помечтаю о театре. Ты же помнишь про подарок Николая?

— Точно. Приезжай в город, мы с тобой по магазинам походим, вещей напокупаем.

— Зачем мне это надо? У меня же есть платье, — сразу идёт в отказную моя родительница.

— Мам, перестань, у тебя одно платье на все случаи жизни. И то всё вытянувшееся. В таком стыдно на людях появляться.

— А вот мне не стыдно. С чего бы я должна стыдиться себя? — упрямится мама.

— Ну давай же. Хоть раз в жизни порадуй себя.

— Я и так постоянно себя радую. Вот сегодня порадовалась, когда снег с крыши меня почти не задел во время падения.

— Очень смешно. Попроси Николая Петровича залезть на крышу и почистить её.

— Он и так уже слазил.

После получасового уговаривания мама наконец соглашается.

На следующее утро я еду встречать её на вокзал. И оттуда мы сразу летим шопиться.

— Я не собираюсь сегодня жопиться, — протестует мама, — я все сбережения взяла.

Приходиться объяснять ей слово "шопинг. "

Я уговариваю пойти её в ЦУМ, но моя настырная маман доверяет лишь рынку. Пытаюсь объяснить, что на рынке всё дороже и хуже по качеству, но она непреклонна. И вот мы мёрзнем, меряя вещи на пресловутой картонке. Пышнотелая продавщица, уминающая пирожок с яйцом и луком, расхваливает каждую примеренную тряпичку. Почему-то мама слепо верит словам этой женщины.

— Эта юбка так хорошо скрывает ваши неровные ноги, ну а то, что попа в два раза объёмней кажется — не беда, мужчины, как мы знаем, ни собаки.

— Какие замечательные брючки. Вы только не садитесь в них, чтобы они по шву не треснули.

— У меня таких кофт дома аж целых две. Широкие, комфортные, главное свободные. А какие яркие. Вон как цветы вам идут. Этакий цыганский мотив. Прекрасно зрительно увеличивают вашу маленькую грудь.

В итоге мама покупает этот цветастый балахон, который и Пугачёва в лучшие свои годы не надевала. Затем обегает дважды весь рынок в поисках подходящей юбки. Так как в красный цветок все юбочки раскуплены, она берёт в зелёный. Мои доводы по поводу такого аляпистого комплекта начисто отвергает. Ведь все продавцы не жалеют эпитетов для восхваления такого приобретения. И я устало сдаюсь.

Покрутившись в своём наряде перед зеркалом, мама спрашивает, нет ли похожих вещей для меня. И добрая краснощёкая женщина бежит в соседнюю палатку за очередным шедевром китайского шитья. Через две минуты возвращается донельзя довольная с платьем-туникой для беременных попугайной расцветки. Я не выдерживаю и высказываю ей свои мысли по поводу её вкуса. Мама вновь недобрым словом вспоминает Вия, а заодно и панночку. Продавщица прокуренным голосом шлёт нас на три буквы. И в итоге мы почти там и оказываемся, или почти там. Ну средняя буква точно совпадает. Мы идём в ЦУМ.

С трудом поднявшись на третий этаж (оказывается, маму мутит на эскалаторе), я веду её в молодёжный отдел. И там уже покупаю себе кокетливое платье-колокольчик, полностью обнажающее плечи. В тон подбираю туфельки на высоком, но устойчивом каблуке. Мама как-то странно озирается по сторонам, а при виде цен поджимает губы (моё платье в полтора раза дешевле её юбки).

Перекусив в кафешке на втором этаже (перед этим минут пять ожидаем лифт, чтобы спуститься на этаж ниже), идём в отдел бижутерии. Кто бы сомневался, что мама приобретёт себе красно-сине-зелёные бусы. Я от злости ничего себе не выбираю и тороплюсь домой.

Через полчаса мы вновь на автовокзале. Наши односельчане с нескрываемыми ухмылками рассматривают мою родительницу.

— Тёть Люд, — развязно выкрикивает из толпы местный хулиган, Вовка Лукьяненко, — может пригласите… на чаёк.

И он символично ударяет себя двумя пальцами по шее.

Вокруг раздаются смешки. Мама пытается ответить, но лишь открывает-закрывает рот. Зато не выдерживаю я:

— А чего ты нас на шашлык из Николаевских поросят не звал?

Улыбка медленно сползает с плоского лица Вовки.

— Так это ты у нас поросят воровал? — сбоку раздаётся густой бас усатого дяди Вани Николаева. Я его сначала и не приметила.

— Дда нннет, — заикается Лукьяненко, — врёт она всё.

— Ты на Нюрку не наговаривай, — встревает тёть Маня, — она хоть и с приветом, но девка честная.

— И в отличие от матери непьющая, — не удерживается Евдокия Павловна.

— И с городскими якшается, — поддерживает Анастасия Игнатьевна.

— Дело молодое — нехитрое, — вставляет Марина Фёдоровна.

— Нехитрое, да глупое, — комментирует тёть Шура, — вот Лаврентьева-младшая якшалась с городскими, а потом Петька из армии пришёл, она ему неродного ребятёнка подсунула.

Взади нас кто-то громко ахает.

— Вы чего на мою дочь наговариваете? — возмущается Вячеслав Лаврентьев.

— Так это ты поросят воровал? — не отстаёт Николаев от Вовки.

— Да он, он, — говорит тёть Шура, знаток всех деревенских похождений, — пока ты у соседки отдыхал, он к вам лазил.

Начинается настоящая свора. Все грызутся со всеми.

— Может ты лучше на такси поедешь? — заглядывая в мокрые мамины глаза.