Отрочество (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 56

Шаг назад, уклон… блокировать рукой…

Успеваю заметить, но не почувствовать, кровавую полосу, прочертившую мне предплечье.

… замах… шаг назад и вбок… натыкаюсь на одного из аборигенов… места для маневра больше нет!

Тычок… блокирую, снова… и выхваченной из кармана навахой вскрываю горло. Как барану.

Хрип булькающий. И кровь веером — на лицо.

Тридцать седьмая глава

… и тишина может быть оглушительной. А потом — взрыв негодования, ярости, бешенства!

— Р-ра! — молотом по ушам, чуть не до разрыва перепонок. И рожи вокруг — пасти оскаленные, с тёмными глазами, белеющими от ярости до полной льдистости. Взметнулись палки, дабы покарать…

… шаг, и вот я с отобранной суковатой палкой бью одного из бесноватых в грудь приёмом из штыкового боя. Сильно бью, не дозируя, не жалеючи. Немолодой бородатый мужчина обвисает на палке, и тут же — второго по голове, опережая замах.

Без размаха, только штоб успеть первым. Осел тот наземь, кровь меж пальцев растопыренных строится, глаза бездумные в никуда устремил.

Дробью барабанной парирование прозвучало, ан не все и успел, часть на плечи да предплечья принял, крутанувшись для мягкости. Только зашипел сквозь стиснутые зубы.

Больно! Руки отсушены так, што не просто синцы, а мал-мала не переломы. Как только оружье не выпустил, и не знаю. На морально-волевых.

И близко! Нависли надо мной, вот-вот лавиной рухнут… Ужом извертелся, и по рукам загребущим ножом — н-на! Палкой тычок в подрёберье одному, в пах на возврате второму, да ногой в коленку третьему.

Не жалеючи, но и без силы особой — на скорость, штоб только отбиться. Вьюном завился, и какая там тактика! Какое хладнокровие! Рефлексы, на тренировках вбитые, да в драках отточенные.

Помню только, што главное — голову беречь, потому как если попадут, то всё. Я не баран-баранистый, головой ворота не пробиваю! Я ею думаю.

Затем пах беречь надо, позвоночник, коленки, живот… А мясо, так и Бог с ним! Нарастёт.

Отваливаются с охами и ахами покалеченные, ширше стало вокруг. Перехватываю палку за самый конец, и раскручиваю её в некоем подобии фланкирования, скользком цепляя самые наглые из бородатых морд. Морды, да коленки, да по рукам тянущимся. С хрустом!

Шире вращение, ещё шире… Толпа расступается, как воды морские перед Моисеем. Отхлынули.

Краем глаза вижу француза, бегущего из трущоб. Просто факт, без эмоций и выводов.

В одной у меня руке палка, в другой нож, предплечья кровят, под ногами труп… Ан нет, отсучил своё ногами, теперь всё — труп.

Молчание… потом кто-то из толпы начинает скандировать на арабском. Раз, другой, и вот уже они подхватывают, выкрикивая дружно… што-то там.

И теснят. Палки выставили, рожи оскалили, и разом все двигаются. Шаг, ещё шаг…

Чувствую себя волком в передвижном зоопарке, но куда я денусь? Иду, внимательно следя, штобы граница пустоты оставалась неизменной.

Запах. Пахнет зоопарком. Знаю, што мусульмане должны содержать себя в чистоте, но эти, судя по всему, не знают. Или понимают чистоту как-то иначе. Тяжёлый звериный дух людей, ночующих в одном помещении с верблюдами и козами.

Долго ли… показалось, што очень, и вот я уже перед воротами дома побогаче, а толпа — полукругом. И крики, крики, крики…

Наконец, ворота отворились, вышел немолодой, разом вспотевший полный мужчина, и начался бешеный диалог на арабском, прерываемый скандированием. Взмётывающиеся в воздух кулаки и палки, злые слова. Не понимаю ни словечка, но здесь не надо быть лингвистом, штобы понять суть.

Крови жаждут. Справедливости. Так, как они её понимают.

Кто это? Бог весть. Мужчина косится на меня одним глазом, не отрывая второго от вожака этих, самоорганизовавшихся. Разговаривает, пытаясь соблюсти важность, и одновременно для меня — страдальческая гримаса человека, вынужденного участвовать в чём-то против воли.

Несколько раз попытки сказать мне што-то на английском, и сразу — взрыв негодования из толпы!

Склонённая голова, вздох, распрямлённые плечи, и вот он уже не вытащенный из дому человек, а важный чиновник. Несколько резких фраз, и восторженные вопли толпы, от которых у меня мурашки и волосья дыбом во всех местах. И такая-то тоска смертная накатила…

«— Не дамся, — пульсирует мысль, — забьют так забьют, но лучше так, чем на кол сесть или на верёвке повиснуть.»

Так же, скандируя, толпа повлекла меня куда-то. Чиновник этот со мной, не отстаёт, только смотрит иногда взглядом побитой собаки, и только што низко опущенным хвостом не виляет, подметая дорожную пыль.

Высокий забор, будочка на воротах, и облегчение. Тюрьма. Не убьют. Не сразу.

Горячечный разговор чиновника со стражем на воротах, спешно прибежавший начальник — худой, но с брюхом, будто смеха ради засунул бурдюк под натянувшийся мундир, даже и пуговицы разошлись на разожралом животе. Тюремный чин принимает самый начальственный вид, и чувствуя за спиной поддержку вооружённых подчинённых, разговаривает с толпой через губу, крайне высокомерно.

Шаг за ворота тюрьмы, и они захлопываются с грохотом, и будто даже крики стали в разы тише. Тоска…

А начальник лопочет што-то на плохом английском. Настолько плохом, што понимаю только — просят пройти и… чего-то подождать.

Невысокие бараки с двух сторон, с толстенными стенами и многочисленными дверьми. Забранные решёткой маленькие окошки без стекол, и жар. Каменные ли это бараки, или глинобитные, а накалены так, што чуть не до дурноты.

И запах. Зверинцем пахнет из окошек. Давно немытыми телами, больными желудками и зубами, протухлой едой, испражнениями и абсолютной безнадёгой. Ад!

Но нет, мимо ведут, вижу только любопытные рожи местных уголовников, расплющившиеся об решётки. Нож и палку тюремщики отбирать даже и не пытаются, будто признают право…

… и надежда, угасшая было чуть не напрочь, вспыхнула с новой силой. Убежал француз!

По трусости или нет, а уже — знают. Как там дальше повернётся, неизвестно, но — знают.

И плечи будто сами — р-раз! Грудь колесом, и пошёл фланирующей походкой молодого человека из хорошей семьи. Полицейские и до того не без почтения, а теперь у них в головах будто рычаги какие-то переключились, и такая даже нотка подобострастия в поведении. Не конвой, а стража почётная, телохранители при знатном и благородном мне.

Канцелярия… именно так почему-то вылезло в голове при виде небольшого двухэтажного здания, резко контрастирующево с бараками. Тут тебе и отделка узорчатая по фасаду, и несколько чахлых пальм с пожухшими листьями, и даже какая-никакая, а плитка перед входом. Культура!

Вооружённый часовой у входа вытягивается в подобии стойки смирно, лупая на меня любопытными карими глазами. Прохладный, в сравнении с межбарачным адом, холл, ступеньки на второй этаж, резные перила.

Кабинет просторный, с полотняными навесами над окнами от неистового солнца, с небедной мебелью. И этот… начальник. Суетится.

Фельдшера прислали, раны обмыли и перевязали. Воды, сока гранатового под руку поставили. А я кушетку увидел, и не спрашивая… спать…

Только голова коснулась, как чуть не сразу — будят. По солнцу понимаю, што вот ни разу не сразу, но сонному организму это не докажешь. Усталость только, да отупение совершеннейшее, и всё тело болит.

В кабинет уже заходят какие-то… местные сперва, спинами вперёд и беспрерывно кланяясь. За ними важно держащиеся европейцы самово разгневанново вида. Глаза горят, усы щётками жёсткими топорщатся. А негодования-то сколько! Скандал! Белого человека посмели…

Теснота! В ни разу не маленький кабинет набилось чуть не двадцать человек, и все на нервах. Эмоции как ток электрический — чуть ещё, и искры в воздухе проскакивать начнут.

Духота разом, несмотря на окна открытые. Запахи табака и алкоголя, благовоний и одеколона, потных тел и ваксы.

Забирали меня из тюрьмы ажно с целым английским консулом, цедившем сквозь зубы всякое о возомнивших о себе туземцах. Так через зубы, што ажно желваки катаются, и лицо белыми пятнами. Гневен!