Отрочество (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 51

С Мишкой распрощались на Хитровке, хотя и оченно хотелось дойти, пофорсить. Небось помнят! Не столько даже перед дружками-приятелями, сколько перед Дмитрий Палычем да особливо — супружницей евонной. Мёд и мёд!

Я хоть и не злопамятный… хотя вру! Самое оно! И злой вполне, и память хорошая. На всякое.

Владимир Алексеевич вернулся поздно, в самом благодушном настроении, пахнущий распаренным дубовым веником и свежим пивом.

— Договорился по твоему делу, — усаживаясь за стол, объявил он, — как ты и хотел — генеральный патент будет через Швейцарию.

За ужином опекун увлекательно пересказывал перипетии патентново дела, оказавшевося ни разу не простым.

— Ну-с… — дядя Гиляй выдохнул шумно и поставил пустую чашку, вытерев испарину на лице, — что там у вас интересного, молодые люди.

У меня сам собой вылез виноватый вздох.

— Ага… — озадачился опекун, — даже так? Пошли-ка в комнату.

— Ну, — затворив за собой дверь, велел он негромко, — рассказывай.

— Есть такая дама, — начал я, — Голядева Анна Ивановна.

— Та-ак… — Владимир Алексеевич поменялся лицом, и оседлал стул, подавшись вперёд, — по МВД?

— Она.

— Та-ак… продолжай.

Начал с Бутовских своих приключений.

— … ветролёты? — брови подняты изумлённо, — Ты?!

— Ну…

— Пошто не говорил? — от волнения он сбивается на простонародный говор.

— Ну… так. А зачем? Патент на это всё равно не возьмёшь уже, а бередить…

— Угу, — опекун кивает понятливо, и вновь обращается в слух.

— … околотошный?! Та-ак… — лоб нахмурен, лицо самое злое, — а не тот ли это… А, да тебе-то откуда… Ну, собаке собачья смерть! Доигрался поц на скрипке.

Описание сиропитательного приюта окаменило его. Такая себе статуя командора, только што глаза булавошно суживались на особо интересных местах.

— Таких подробностей ты мне не говорил, — глуховато сказал дядя Гиляй, — Да не виноваться! Нешто я не понимаю, што бывают воспоминания, которые лучше не бередить? У самого… нда…

— … в Одессе столкнулся со слежкой, Санька ненароком заметил, — киваю на брата.

Владимир Алексеевич расспрашивает пристрастно, не повышая голоса. И так это, грамотно очень. С одной стороны, минутку спустя с другой. Вроде и иное совсем спрашивает, а так выходит, што заново и заново, и снова заново.

Такие подробности в памяти всплывают, што сто раз уже позабыл, казалось бы, ан нет! Всё как на полочках разложено, подходи и бери.

— … говоришь, покалечил?

— Ага! Дуриком! Так-то дядька здоровый, жилистый, и сразу видно — злой на драку, умелый. На ножах бы ево распанахал…

Дядя Гиляй двигает челюстью, и я понимаю, што брякнул, но продолжаю.

— … а так без шансов.

— На ножах?

— Ну… учили. И так… не всерьёз, но корябал пару раз шибко наглых, — я окончательно сдуваюсь.

— Н-да… — такое себе движение шеей, и видно, хочется ему сказать, и сказать есть што, но сдерживается.

— Дуриком, — повторяю, и взяв листок с карандашом, начинаю рисовать. Проходы, да как ящики стояли… Отходит понемножечку от каменения, отжил! Снова человек, а не статуй.

— Дела, — подытожил дядя Гиляй в конце разговора, — не плохи, а очень плохи. По какому тонкому льду вы прошли, даже наверное и не понимаете. Как там его? Котяра? Уехать ему нужно, да не близко. Одесса? Сойдёт!

— Даже так? — озадачился я.

— Даже, — жёстко усмехнулся опекун, — сама Голядева — тля! А вот за ней…

— Кто-то конкретный?

— Конкретный? — он потёр подбородок, — Даже и не знаю, а и знал бы…

— С завтрашнего дня дома сидишь, — ткнулся в меня палец, — и без меня ни шагу! Понял?

Глаза без обычной дурашливости, очень серьёзные, так што я закивал быстро-быстро.

— Пойми, — сказал дядя Гиляй уже мягше, — она опасна. Возможности по линии МВД, да в сочетании с садистскими наклонностями и некоторыми…

— Особенностями психики?

— Особенностями, — усмехнулся он, — Там такие… ты понял?

— Совсем? — от волнения у меня вырвался писк.

— В… — опекун задумался, — Училище можно, туда и обратно на извозчике, с Пахомом я договорюсь. Оба на извозчике, ясно? Ну и пожалуй, в Гимнастическое общество, но только со мной.

Письмецо Коту дядя Гиляй обещался передать через свои каналы, а сам я штоб ни-ни!

И раз уж дело такое, то письмецо Котяре, насчет бежать. Денег… чуть поколебавшись, вкладываю в конверт две сотни. Есть там, нету… спокойней. Из-за меня человек пострадал.

Да! Спохватываюсь за Федьку. Письмецо… всех денег только сотня осталась. Ну да ладно, хоть так.

Рекомендательные письма Коту. Семэну Васильевичу, близнюкам и всем-всем-всем. Друг и надёжный человек, прошу приютить и пристроить в дело.

Тёте Песе квартирант… Сердце колет ревностью, и решительно рву листок на части. Нечево! Подальше, подальше… к Бернштейну, точно! Два шулера начинающих, да заодно Котяра хорошим манерам подучится.

Тридцать четвёртая глава

Тихохонький стук в дверь…

— Да-да! — вскинулся я, отрываясь от рисования.

Неслышимой тенью в комнату проскользнула Татьяна, в ореоле вкусных кухонных запахов — которые, как по мне, лучше любых духов, пусть даже и французских.

— Владимир Алексеевич вернулся, — доложила она, округляя театрально глаза, — грозён!

Не задерживаясь у нас, горнишная мышкой убежала на кухню, где и спряталась среди кастрюль и сковородок. Она при деле, и потому не замай!

Знаем уже, што в такие минуты к нему лучше не лезть, сам про то не раз говорил. Жалеть потом будет, сопеть виновато, но то потом. А сперва… ух! Гроза, гром с молоньями, ураган эмоций, шквал негодования и мало не землетрясение с тектоническими сдвигами.

В приоткрытую дверь вижу, што опекун по извечной своей привычке расхаживает по гостиной в домашних туфлях, упрямо набычив лобастую голову, ероша изредка густые волосы. Остановившись у буфета, вытащил графинчик с наливкой, и набулькал себе, да не малую стопочку, а чуть не полстакашка.

Ого! Переглядываемся с Санькой, а дядя Гиляй тем временем достал трубку, што вовсе уж редкость. Так-то он курит, но нечасто, и всё больше папиросы. Трубка, это когда надо всерьёз подумать, сильно всерьёз. Так у нево почему-то устроено.

Наденька высунулась было из спальни, но под свирепым взглядом отца резво засунулась обратно. Ого! Папина дочка этак? Беда…

Две трубки спустя Владимир Алексеевич сел наконец в своё любимое кресло и махнул нам рукой.

— Всё очень… он подёргал за ус, — грустно. Анна Ивановна сама по себе фигура не слишком крупная, а вот за ней…

— Общественность, — начал было Санька пафосно, надуваясь жабой.

— Э, брат, — опекун меланхолично погрозил ему пальцем, — шалишь! Не тот случай. Што мы можем фактически предъявить Голядевой? Выкладки хитровских уголовников да собственные домыслы. Для общественности, а тем паче для суда, наши выкладки со слежкой — обстоятельство отягчающее. Так-то, чижики!

— Почтенная вдова… — он надолго замолк, сызнова набивая трубку, — и представители уголовной среды, преследующие её из мести за былые заслуги мужа. Так-то!

— А факты собрать? — достав платок, я промокнул разом вспотевшее лицо.

— А полиция? — парировал он, выдыхая дым, — За Голядевой или Трепов, или фигура равнозначная из верхушки МВД. Если не сам…

Оборвав себя, дабы не произносить имя Великого Князя всуе, Владимир Алексеевич перескочил запретную тему.

— Н-да… вышли таки на след, кто б мог подумать! Умеют работать. Жаль даже, што только по политике так стараются. Их бы усердие, да на благо всего общества, а не отдельных персон…

Досадливо кхекнув, опекун подёргал ус, а я тихохонько вздохнул. Кто б знал! По всему выходит, што тот портрет повешенный аукается, раз уж МВД на меня так ополчилось.

Пришлось-таки рассказать о том случае Владимиру Алексеевичу, потому што ну как иначе?! Пусть и до него в неприятности… вступил, но теперича-то, после опекунства и всево таково, таиться вовсе уж грех! С закрытыми глазами действовать, это ведь хуже не придумаешь.