Отрочество (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 48

Вон, Татьяна даже и заслушалась, пыль перестала протирать. А ну-ка… подмигнув ей, я вжарил плясовую, подтаптывая ногой в домашней туфле, подбитой войлоком.

Плечико-то задёргалась, ножка затопала, а потом как пошла лебёдушкой! Чуть не двадцать минут так, и горнишная вся раскраснелась, запыхалась.

А я, вредный такой, вальс! Татьяна страсть как млеет по музыке этой. Повздыхала с прикрытыми глазами, да и закружилась. Руки будто кавалера невидимого обнимают, глаза прикрыты… вся в танце! Растворилась.

— Охти мне, грешной, — выдохнула она, когда я прекратил, — в грех вогнал!

Счастливая! Раскраснелась, улыбка лёгкая на губах, мысли романтические, нездешние. О женихах грезит, кавалеров перебирает.

А мне и собираться пора! Оделся по-простому, да и выскочил. Морду лица в воротник, да как те крыски с Живодёрки — шнырь!

Такая себе мимикрия, уместная и полезная в трущобах, а здесь чуть не сигнал — вот типус подозрительный! И дворами, дворами. Петляю, назад оглядываюсь.

Для такого же трущобника и сойдёт вполне, а опытного филера только раззадорит. Есть! Заприметил-таки! Я ж во все эти глупости, умностей пару засунул, вот и сработали. Идёт, голубчик. Ведёт.

Я через Салтыковский[50] переулок, да через Голофтеевские доходные дома. Шнырь! Там, озираясь, часы вытащил, и жду, жду… А потом р-раз! И значков парочку мелком. Руны. Пусть гадают!

Кружанул через Петровку, да до Кузнецково моста воротился. Главная торговая улица Москвы, не шали!

Я в такой одёжке, что ворот чуть поправил, спину выпрямил, походку сменил… Вот уже не крыска трущобная, а то ли обыватель из небогатых, заскочивший на поглазеть, то ли слуга из приличново дома, посланный сюда по какой-то надобности.

Совсем уж упрощаться потому как не след, филеры тоже не дураки. Если уж хватило мне ума на прогимназию, то уж на такую игру, самую што ни на есть примитивную, и подавно.

Фланирую с самым деловыми видом. Это значица так, што если не присматриваясь ко мне, то вроде как спешу куда-то, а если присмотреться чутка, так бездельник! А вид деловой, это штоб прочь не погнали.

И в лица! Всматриваюсь будто, напряжённо этак. В лица, да в одежду, да нервенность изображаю. Хотя чево уж! И не надо изображать особо, оно само идёт.

— Простите за беспокойство, сударь, — зашагиваю навстречу неспешно прогуливающему господину, по виду из адвокатов, — вы не подскажите…

Господин хмыкает, но вот правильно я выбрал, к кому подойти — останавливается. Объясняет.

А потом прочь, да походка летящая, будто мешок с мукой с плеч сбросил. Вроде как дело сделал. И гадай!

Отошёл мал-мала, и просто — походка, неспешная уже. Гуляю, значица! Туды-сюды по Тверской. Здесь остановился, да с пироженщиком поговорил о том о сём, там с продавцом сбитня.

Отдых вроде как себе даю, после нервенного… чево-то там. Но общаюсь! Сбитенщики, мороженщики-пироженщики, разносчики и приказчики мимохожие. Уж не знаю, што филер подумает, а тем паче, его командиры. Или атаман? Хозяйка? Видно будет… А я так, усложнил малость задачу, из чистой вредности.

Сейчас вроде как выгуливаю филера. Или филеров, не знаю точно. Пусть Федькины молодцы срисуют физии ихние.

В обрат? Шалишь! Ты попробуй ещё, догадайся, што детвора слежкой заниматься может. Да именно филерской притом, а не просто богатого раззяву высматривать, на предмет позаимствовать чего из карманов.

Санька к обеду пришёл, и с порога, не раздеваясь:

— Ну как?!

— Каком кверху, — змеюкой шиплю в ответ, глазами зыркаю. Татьяна сразу — ушки на макушке, глаза горят, в глазах азарт сплетницкий и любопытство досмертное!

Замолк брат, но тут ево так распирать от любопытства стало, што чуть не в дирижабель раздуло.

Глаза вверх… што-то много я их сегодня закатываю! И вижу, до обеда, ну вот ей-ей, не доживёт!

— Ладно, — и башкой этак удручённо мотаю, — руки мой, да пока на стол накрывают, расскажу вкратце.

— Вж-жух! — и чуть не пробуксовкой в ванную комнату Чиж рванул!

… — и всё!? — а сам такой потерянный-растерянный, што даже и жалко.

— А што ты хотел?! Приключений со стрельбой, фехтовальных драк на перилах моста над холодными водами реки, да рукопашных схваток с науськанным цыганским медведем?!

И гляжу, ну как на малово, едва не титешново. Он почему-то больше так понимает, чем когда словами.

— Ну… — и только уши красным заполыхали.

— Эх, Саня… — и волосы ему ерошу, — первый день только Большой Игры, а сколько их будет, Бог весть! И каким сикосем на какой накось она пойдёт, я предсказать не берусь. Пошли за стол.

За обедом Надя рассказывала о своём девичье-гимназическом. Такое всё… кто как из девочек поздоровался, духи классной дамы…

— … капелька, самая капелька! Но такая нотка жасминовая, прелесть просто!

… и прочие несомненные важности.

— А вы чем занимаетесь? — улучив момент, Мария Ивановна «воспитательно» прервала монолог дочки, на што запнулась было, но чуточку виновато склонила голову. Так-то всё знает, но — срывается. Потому как баба!

— Ничево особенного, — отвечаю нарочито вяло, — небольшое детективное расследование.

Санька сразу глаза большие сделал.

— Что-то не так? — уловила Наденька.

— Да всё нормально, — отвечаю за брата, — Татьяна, будь добра, ещё кусочек пирога… Благодарю.

— Всё нормально, — повторяюсь я, — Александр перечитал сыщицких романов.

— А, эти… — Надя чуть нахмурила лоб, вспоминая, — где на одной странице больше картинок с револьверами и кинжалами, чем текста?

— Именно. Фантазия немножечко вразнос пошла.

Младшая Гиляровская не смогла сдержать смеха, глядя на Саньку, надувшевося как мышь на крупу.

Старшая только взгляд этакий кинула на меня… и молчок, только што вздох, еле-еле слышимый. Говорено-обговорено!

… а всё равно — неловко.

Тридцать вторая глава

Большая гостиная Гиляровских, служащая заодно и столовой, потихонечку наполняется гостями.

— Тошка, чертяка! — радуется Владимир Алексеевич, облапив Чехова, и закружив его по комнате, прямо так — в пальто и галошах, — Пришёл-таки!

Морда лица довольнющая, усы растопырились залихватски, ну как тут не заулыбаться в ответ? Вот и Антон Палыч хохочет.

— Поставь на место, чортушко!

Дядя Гиляй его назад отнёс, ну вот как подушку, ей-ей! До чево же здоров опекун, просто слов нет! Не подайся он в журналистику, был бы именитый цирковой борец.

— Рад, очень рад, — поднялся со стула Посников навстречу зашедшему в гостиную Чехову, улыбается в седые усы. Искренне. Слыхал, у вас…

Татьяна сияет полуденным солнышком, радуясь гостям как бы не больше гостеприимных Гиляровских. Вращаясь в таких эмпиреях, пусть даже всего лишь горнишной, она чувствует нешуточную причастность… к чему-то там.

Такие вот именитые да уважаемые хозяйские гости повышают и негласный, но вполне себе явственный, рейтинг домашней прислуги. Сама возможность сказать в разговоре, што давеча сам Плевако хвалил её расстегаи, это даже не ого, а ого-го! Для тех, кто понимает.

— Исаак Ильич! — брат вылетел открывать дверь, в которую ещё даже и не постучали. И нараспашку! Улыбка такая, што морда лица чуть не пополам треснула. Счастье!

— Эко диво! — восхитился опекун, шагая навстречу Левитану, — Никак через дверь почуял? Слыхал я, што собаки хозяев этак учуять могут, но штоб люди?

Художник с палкой, опирается тяжко, лицо в испарине. Помощь Татьяны принимается с большой благодарностью, ему даже и пальто самому снять тяжко. Даже и глядеть на такое — жало шмелиное в самое сердце! Но улыбается. Грустно так, самую чуточку, и светло.

Взгляд на Саньку, и ещё просветлел. А тот будто щеня — прыгает вокруг, и только што хвостиком не виляет, за неимением оного. Чуть-чуть ещё, и лужа на паркете будет, от счастья неизбывного.

Муромцев, Станиславский, Немирович-Данченко… Объятия, пожимания рук, гул голосов давно знакомых и приятельствующих людей. Общение без особой светскости, даже и толикой некоторого панибратства.