Отрочество (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 28

— Ты этого хочешь!? — искажённое лицо обращено к небу, она с яростным исступлением начинает бить посуду, осколки разлетаются по всему двору, — Да?! Не жизнь, а сплошные мои страдания, от рождения и до сейчас!

— Аа! — завизжала она, — не подходите!

И ну швыряться посудой! Да не оземь, а по сторонам, не глядя, вслепую!

— Не подходите! — упав на камни, она свернулась в комочек, почти тут же выгнувшись в подобии эпилептического припадка. Затылок упёрся в камни, тело дугой, юбка неопрятно сбилась, обнажая белесые полные икры со змеящимися синеватыми венами. Глаза плотно зажмурены, между ног расплывается мокрое пятно. Припадок!

— Не подходи, — останавливаю добросердечного Саньку, — истерика… насмотрелся на Хитровке. Сейчас отойдёт…

… — отошла, — тётя Хая, которая Кац, поднялась с колен, — сердце, наверное.

Мендель, раскачиваясь и што-то бормоча, стоял у тела матери, глядя на неё немигающими сухими глазами.

Тело унесли, и начались хлопоты подготовки к похоронам. В иудазме они и так непросты, а тут ещё и ситуация с карантином всё усложняет. Ну да не моё дело! Попросят помочь, так и ладно, а на нет, так и вовсе хорошо.

Выбросил из головы мысли о религии и похоронах, да и поёжился зябко. Знобит! Хоть и насмотрелся всякого, и это не первая смерть на моих глазах, но я и так весь на нервах.

— Хава, нагила хава! — напевая, по двору заскакал какой-то ряженый в простыне, — Нагила хава…

Остановившись, он поправил терновый венок и одёрнул простыню.

— Иешуа Га-Ноцри[27], — представился он с благожелательной улыбкой на обрамлённом каштановой бородкой славянском лице.

— Очень приятно, — вяло жму руку в ответ, — Егор.

— Гор? — на лице вежливое недоумение и некоторое недоверие.

— Е-гор! Георгий!

— А… — на лице Га-Ноцри облегчение, — Не Гор, а Георгий! Всадник!

— Очень приятно! — он снова жмёт руки мне, но уже другому мне, на коне с копьём, — Царь Иудейский!

Я-другой сижу по скифски, подобрав ноги в стременах высоко, чуть не под себя. К седлу приторочен саадак и отрубленная голова змея — ещё свежая, с капающей кровью. Змея почему-то жалко.

— Очень приятно! — Иешуа снова жмёт руки мне-другому, расплывающемуся туманно, — Царь! Озабоченная чем-то тётя Песя говорит што-то…

— Оставь меня старушка, я в печали[28]! — отмахивается он неё Иешуа, и садится на воздух, поджав под себя босые кровоточащие ноги. Оперевшись локтем о бедро, он цокает языком, оглядывая торчащий из щиколотки большой золочёный гвоздь.

— Партий сказала «надо», — вздыхает он, — комсомол ответил «есть»!

Тётя Песя проходит сквозь Га-Ноцри, пропавшему от такого вопиющего неуважения с обиженным видом. Чувствую острое сожаление от пропажи такого интересного собеседника, и отшатываюсь от тёти Песи, поглаживающей длинную седую бороду с золотыми колокольчиками.

— Что с тобой, мальчик мой?! — её тёплые карие глаза участливо смотрят на меня через очки-половинки.

— Похоже, — выдавливаю я сипло, — чума. Галлюцинации.

Напрягая остатки туманящегося рассудка, добавляю из последних сил:

— Во избежание заразы тело надлежит сжечь!

— Ма-ам! Ма-ам?! — Девочка обняла мать, задрав голову наверх. Большие её глаза полны слёз и приближающейся паники.

— Тс, — Песса Израилевна решительно прижала дочь, — всё будет хорошо! Всё! Я сказала! Семэн Васильевич если пообещал, то это такое да, шо и векселя не надо, ты меня услышала? — А если?

— Без если! — настрой у женщины самый боевой, былая тоскливая хандра самым чудесным образом отступила, — Какое тебе если? Здоровья у Егора на всю Молдаванку хватит, и ещё на две сдачи останется! При таких наших мозгах, да такое русское здоровье, это таки да и праздник, а не ой и слёзы!

— Ну! — Песса Израилевна решительно высморкала дочку в фартук, — Ещё сморкайся! Всё? Вот и молодец! А теперь вытри слёзы, и начинай понимать, шо Егорка выявился таки сразу, а не сильно потом, когда немножечко поздно! Семэн Васильевич уже в курсе и да, медики забрали нашего мальчика, и будут лечить его и за деньги, и от души!

— А ты и вы! — Песса Израилевна близорукой орлицей оглядела Саньку и самостоятельно выкатившегося из комнаты Мишку, — Знайте! Всё будет хорошо! Я обещаю!

Девятнадцатая глава

Выписали меня, когда июль уверенно перевалил за вторую половину. За время болезни я сильно ослаб, и вытянулся чуть не на два вершка[29].

Эдакая жердилистая ходулина, неуверенно держащаяся на подшатывающихся ногах, и болезненно щурящаяся от солнечного света. Руки-ноги торчат костляво из рукавов и штанин, кожа некрасиво белесая, со следами от гнойников, голова после больнички от вошей побритая. Урод уродом, сам себе тьфу!

Стою, к стене белёной привалился, да моргаю часто. Такой себе сыч скелетный, посреди бела дня разбуженный да взбудораженный. Не понимающий, где и как оказался. Запоздало на всё реагирую, с изрядной такой тормознутостью. Заржавелостью даже.

— Егорка! — и разбег у Фиры, а глаза счастливые! И мокрые. Только за пару шагов чуть притормозила, и просто обняла, без врезания. Обнял в ответ, а самому неловко почему-то. И нежничанья не по возрасту, да и так… не противно ли ей такого урода обнимать?

Ан нет, не противно, обнимает! Снизу, в глаза смотрит невидяще, только кап да кап из глаз этих, но улыбается. И держит. Крепко!

Тётя Песя с братами докторов пытают — режим дня, да питание, да такое всё, санаторно-больничное. С блокнотиками, штоб не дай Боженька, не упустить чего важного!

Мишка уже без коляски, на костыле одном. Окрепший, загорелый. Сам ходит! С отдышкой, с натужинкой, но сам.

Наконец, помогли влезть в экипаж, и Санька тихохонько так, будто не все свои вокруг, окромя равнодушного чернявистого кучера, сходу окутавшево нас клубом едкого табашного дыма:

— Ну… ты как?

— Живой! — вырвалось само, а потом подумал, и повторил ещё раз, уже твёрдо, — Да, живой! Захотелось объяснить, как это здорово — просто жить! Без дикой головной боли, от которой хочется зарезаться, галлюцинаций, скручивающих всё тело болезненных спазмов, тяжелого духа инфекционного отделения. А потом и передумал… да и зачем? Не поймёт. Сам может подумать иначе, но нет. Не поймёт.

Солнце, обдувающий кожу ветерок без запахов больнички, это уже — много. Почти счастье. Даже и без почти!

Дышать полной грудью, а не судорожно хватать пахнущий лекарствами воздух, через судороги и боль. Как объяснить, што отсутствие боли — уже радость?

Даже запах табачища от возчика, ядрёный лошадиный пот и цоканье копыт по булыжной мостовой, для меня симфония торжествующей жизни. Моей!

— Ничево, — ободряюще улыбнулась тётя Песя с сиденья напротив, почувствовав што-то эдакое всем своим женским нутром, — ничево… Зато теперь можешь не бояться этой заразы!

— … никто у нас больше и не заболел, — рассказывает уже известное Фира, прижавшаяся к левому боку и не отпускающая мою руку.

— Менделя забрали! — перебивает её Мишка.

— Да ну! — небрежная отмашка маленькой ручкой, — Он спятил, а не зачумился! И так-то придурковатый был, а после смерти мамеле его как мешком с несчастьями по голове ударили. — Представляешь?! — большие её глаза, уже отплакавшиеся, заглядывают в мои, — Жертву принести задумал! Как во времена Исаака и Авраама! Я та-ак напугалась…

Рука прижимается к сердцу, а глаза круглятся для пущей доходчивости.

— … если бы не Миша… — Брат фыркает смущённо, отворачиваясь, — тот с ножом, а он его костылём — на! И Хаима, мелкий который, за шиворот от Менделя в сторону. Спас! А сам стоит на одной ноге, и руки в стороны. Не пускает. Бледный, сам только ходить заново начал, а вот! Представляешь?!