Повесть об Афанасии Никитине - Тагер Елена Михайловна - Страница 7

— Калабинга погибла, господин, — сказал индиец, хорошо, видимо, владея хоросанской речью. — Ее слишком измяла злая обезьяна. Но благодаря тебе, господин, благодаря твоей смелости и доброте моя дочь могла похоронить своего любимца, как надлежит по законам нашей веры. Мы сожгли его крохотное тело и высыпали пепел в быструю реку Годавери. А светлая Годавери отнесет эту малую горсточку пепла в чистые воды священной реки Ганга.

— Она умерла! Калабинга умерла! — рыдала девочка. Отец покачал головой и медленно, серьезно заговорил на языке хиндустани:

— Разве ты не знаешь учения нашей веры: если тот, кто умер, сожжен и пепел его унесен волной священного Ганга, — он умер не вполне. Маленькая веселая птичка встретит тебя на пороге будущей жизни. И ты сможешь долго-долго радоваться на нее, не боясь злой обезьяны. Потому что всякая встреча есть начало разлуки, а всякая разлука — обещание возможной встречи.

Индиец говорил медленно и так выразительно, так убежденно, что Афанасий почти все понял. Все сильнее и сильнее нравились ему эти люди. Девочка усмехнулась сквозь слезы — и отец ответил ей просветленной и доброй улыбкой.

— Господин, — обратился он к Афанасию по-хоросански, — ты, как видно, впервые в нашем городе, и вряд ли у тебя здесь много знакомых.

— Я иду издалека, — сказал Афанасий. — Нет у меня здесь никого. Я очень устал, — прибавил он неожиданно для себя. — Сил моих нет. Уморился, — прошептал он по-русски.

— Посети нас, господин, — продолжал индиец, так же ласково и светло улыбаясь. — Сделай нам милость и окажи честь. Ты отозвался сердцем на горе моей дочки, ты стремился вернуть ребенку его утеху; теперь позволь нам отозваться сердцем на твое одиночество, позволь нам вернуть тебе твою бодрость и силу. Отдохни у нас. Будь нашим гостем.

— Я рад! Спасибо, спасибо! — повторял взволнованно Афанасий на всех известных ему языках.

Глава IX

ГНЕЗДО КАЛАБИНГИ

В глиняной хижине было очень чисто и прохладно, несмотря на то, что в домашнем очаге горел огонь.

Афанасия усадили лицом к востоку. Отец девочки тщательно расправил травяную подстилку так, чтобы стебли травы лежали концами на север. Гостю поднесли теплую воду для омывания рук и ног и прохладную в чаше — для полоскания рта.

Хозяин певуче произнес на языке хиндустани:

— Да будут сладки нам травы! Ночь сладка, и сладки зори, сладок воздух земной, сладко небо, отец наш!

Говоря это, он готовил для посетителя почетное и лакомое угощение. В медном узорном блюде он смешал воду с медом и с кислым молоком, положил туда понемногу муки, крупы и пшеничных зерен, перемешал все это; небольшую часть вылил в огонь очага, а остальное покрыл другим медным блюдом и подал гостю со словами:

— Вот пища славы! Вот пища величия! Вот пища счастья!

В то же время к нему подбежала девочка и сзади охватила отца за пояс. А с полу поднялась стройная девичья фигурка, задвинула в угол большую крашеную прялку с целым набором пестрых веретен и легкой походкой приблизилась к очагу. В полумраке хижины просияло бледно-смуглое личико; из-под желтого сари — покрывала, укутавшего стан и одним концом наброшенного на голову, — мелькнули прямые черные брови. На тонких девичьих руках и ногах звякнули золотые браслеты. При последних словах отца девушка также коснулась его пояса. «Всей семьей угощают!» — смекнул Афанасий. По указанию хозяина он трижды встряхнул между двумя блюдами медовую смесь и трижды отведал ее. А потом низко, по-русски, поклонился отцу и обеим дочерям и, как умел, поблагодарил на их языке за честь и за ласку.

Хозяин промолвил:

— Трава, земля, вода и приветливое слово — эти четыре вещи не оскудевают в доме доброго. Почтим же милого гостя, одарив его приветствиями, землею, травою и водою.

— Как звать тебя, добрый человек? — спросил Афанасий, переходя на язык хоросанцев.

— Я — Чандака, — сказал хозяин, дотронувшись до своей груди. — Это — Чандра, — прибавил он, коснувшись желтого покрывала.

— Это — Калабинга, — сказал Афанасий, положив руку на головку своей маленькой приятельницы.

Индиец и его старшая дочь сдержанно засмеялись. Младшая залилась звонким хохотом.

— Калабинга — птица, — объясняла она чужестранцу его ошибку. — Это воробушек — Калабинга. А я — девочка.

— Дуня! — вскричал Афанасий. Как живая встала перед ним в ту минуту младшая сестренка, резвая Дуня, зазвучал ее звонкий неудержимый хохот.

— До-нио! — протянула девочка неуверенно. — До-нио… — повторила она несколько раз. — Нет, я не До-нио. Я — Камала. А ты кто? Скажи нам, — она лукаво и застенчиво заглянула в глаза гостю, оглянулась на отца и снова, бросив кругом лукавый взгляд, степенно, внушительно, как взрослая, как хозяйка, попросила:

— Милый гость, скажи нам твое имя! Кто ты, не боящийся обезьянского князя?

— Какого обезьянского князя? — недоумевал Афанасий.

— У обезьян есть свой князь, государь обезьян, — убежденно говорила девочка, — а у него свое войско. И если кто-нибудь обидит обезьянку, она жалуется своему князю — и он приходит с войском и жестоко наказывает обидчика.

— Вот не знал, — пробормотал гость, не то веря, не то не веря ее рассказу.

— Но если б ты и знал — все равно не побоялся бы! — вскричала девочка. — Все равно не побоялся бы и отнял бы у обезьяны моего воробушка — ты, самый смелый и неустрашимый из людей! Все-таки скажи нам свое имя, — она снова сменила свой детский лепет на взрослый, степенный и приветливый тон, — нужно, чтоб мы его знали. Это имя храброго, его не надо скрывать.

— Добрые люди! — мешая индийскую и персидскую речь, заговорил Афанасий. — Милые хозяева! Больше не буду таиться, скажу вам все. В этой стране меня зовут Ходжа Юсуф Хоросани, — это мое басурманское имя; а по правде — я родом русский, верою христианин, а по имени — Афанасий Никитин. Страна моя, Русь, лежит за горами, за лесами, за синими морями; путь оттуда далекий и трудный — о, трудный! Сколько горя, сколько мучений я принял на столь долгом и страшном пути!

— Расскажи! Все, все расскажи! — умоляла Камала.

— Доверься нам, усталый путник! — прозвенел, как певучая струна, нежный голос из-под желтого покрывала. И в лицо Афанасию заглянули сияющие звезды — доверчивые темные глаза под прямыми черными бровями.

Чандака негромко распорядился, и его дочери взяли из рук Афанасия медное блюдо с почетной медовой смесью, а вместо него принесли расписные чаши с вареным рисом, с морковью, с какими-то сладкими травами на ароматном масле. Гость насытился, отдохнул. Огонь очага угас, голубой лунный луч проник в хижину, травяные подстилки медово и пряно благоухали. Сам не зная как, Афанасий заговорил. Он рассказывал по-персидски, вставлял слова и целые обороты на арабском, татарском, узбекском, турецком, на всех знакомых ему восточных языках. Он вплетал в свой рассказ и слова на языках Индостана, а порой, не заметив того, переходил на русскую речь. Понимали его или нет, — он рассказывал и рассказывал. Ему казалось, что эти люди, даже не зная языка, слушают его сердцем, болеют его судьбой…

Вот повесть Афанасия — передаем ее так, как он хотел ее сообщить индийским друзьям: так, как она изложена в его заветной тетрадке.

Глава X

РАССКАЗ АФАНАСИЯ

«С самых малых лет устремился я душою на далекие хождения по краям незнаемым, неизведанным. Еще мальчишкою заслушивался, бывало, странников да паломников, что по святым местам хаживали; толкуют меж собою старые люди — и каких только чудес не наскажут! Кто говорит — есть-де земля, где люди живут с песьими головами; а кто — есть, мол, в дальней стороне птица-феникс, с девичьим лицом и с девичьим голосом — и только-де услышишь, как та птица поет, тут же все невзгоды свои позабудешь… И я, мальчишка, все слушаю притаившись и все слагаю в сердце своем; а сердце мое горит, как пожаром объято, горит ребячье кипучее сердце — и невмочь мне терпеть, до чего охота увидать воочию все чудеса земные…