Повесть об Афанасии Никитине - Тагер Елена Михайловна - Страница 22

— Афа-Нази! Как ты похудел! — щебетал прежний звонкий голос. — Какая борода выросла! А можно потрогать? А сколько пыли у тебя в бороде! Подожди, сейчас принесу воды. Тебе надо умыться.

— Вот ты какая стала… — говорил Афанасий, с радостью слушая ее веселое щебетанье. — Большая! Нарядная!

— Мне теперь полагается носить покрывало. Отец говорит, я достигла брачного возраста, — степенно пояснила Камала и скромно, по-взрослому опустила глаза.

— Не рано ли? — сказал Афанасий. — Хотя ведь у вас с восьми лет брачный возраст. Ну что ж, дело доброе. Пора своим домком заводиться.

— Да нет, Афа-Нази, что ты! — Камала опять мгновенно превратилась в ребенка. — Это только так говорится про возраст. А я совсем не хочу замуж. Мне жалко отца. Он тогда совсем один останется. Ведь Чандра больше не будет жить дома.

— А что же она, осталась в Парвати?

— Да. Брамины говорят, что богиня Лакшми очень полюбила ее танцы.

— Ваши брамины наговорят! — досадливо сказал Афанасий. — Просто им выгодно, что народ валом повалит. Где еще такой пляс увидишь?

Камала искоса на него поглядела.

— Только ты, Афа-Нази, отцу этого не говори. Он таких слов не любит.

— Ладно, сдержусь. А что, отец гневается, наверно, на меня?

— Сначала сердился, потом перестал. Гуру сказал, что боги все равно простили маму, потому что Чандра ее теперь заменила в храме.

— Эх! — махнул рукой Афанасий. — Было бы ему с самого начала эдак сказать…

— Нет, он не знал, — заступилась Камала, — он не думал, что Чандра так хорошо танцует. Когда Чандра танцевала покинутую деву — помнишь, ночью, на празднике, — Гуру все время-стоял за занавесом, а я прижалась к самому занавесу и слышу, как он говорит: «Моя Камала вернулась! Вернулось мое дитя!» Он раньше так называл нашу маму: мое дитя.

— А что его не видать, Гуру вашего? Или, может, он тоже в Парвати остался?

— Нет. Гуру теперь саниансин.

— А что это такое саниансин?

— Это… такие старики. Отец говорит: саниансин — это тот, кто все оставил, отказался от всех желаний, кто больше не любит и не ненавидит.

— Так. Схимники, значит. У нас на Руси тоже есть такие старцы. Каждый по своей вере спасается. А какая вера правая, одному богу известно.

— Ты… на Русь собираешься, Афа-Нази? — догадалась Камала. — Ты хочешь уйти от нас?

— Хочу, Воробушек. Просто мочи нет, как хочу. Сплю и вижу — домой, на Русь. Дороги все перехвачены, кругом война, султаны воюют; из Бидара, видела, какое войско вышло? Я как раз встречу шел: слоны, всадники, стрелки с луками, пешие люди с мечами… Тысячи, тысячи! И все на войну. На битву. А мне — все едино. Пойду.

— Не ходи, Афа-Нази! Тебя убьют.

— Двум смертям не бывать, а одной все равно не миновать. А может, и не убьют. Меня не просто убить, моя смерть далеко запрятана.

— Правда?

— Нет, сказка. Да я ведь и всю жизнь живу будто как в сказке. Эту вот вашу Хинду рассказать на Руси… Парвати эту… Или хотя бы про Гуру… Кто поверит? Всякий и каждый подумает — сказка.

— Афа-Нази, не уходи! Поживи с нами хоть немного. До сих пор у нас все были страшные сказки, а теперь начнется веселая, хорошая. Ты увидишь. Только не уходи.

— Нет, не проси. Я ведь только с тобой попрощаться забрел. Надо идти. Пойду. Ну, счастливо оставаться. Здрава буди, Авдотья Никитична.

Сам не знал Афанасий, как, почему он назвал эту девочку полным именем и отчеством своей сестры. Видно, родные звуки милого имени где-то подспудно томились в памяти; не давали покоя душе, — надо было хоть ненароком их произнести. Сказав это имя, Афанасий низко поклонился Камале. А потом поник головой и глубоко-глубоко задумался. Он опомнился только, когда Камала радостно воскликнула:

— А вот и отец! Подумай, не узнает тебя! Отец, отец, ведь это наш Афа-Нази! Посмотри на него! Посмотри по-прежнему!

Чандака посмотрел по-прежнему — и они с Афанасием обнялись крепко, по-братски, как самые дорогие и близкие друг другу люди.

Все же прошла еще неделя, пока Афанасий собрался в путь. Крепко уговаривал его Чандака повременить; пугал, что кругом смута и война, что море в это время года непогоже и неспокойно, — Афанасий слышать ничего не хотел. «Домой, домой! — повторял он. — Четыре года на Руси не был. Сколько еще тянуть? Здоровье уже не то! Старость, видно, подходит. Хочу дома помереть». И Чандака согласился: «Да, человеку всегда лучше закрыть глаза на том же месте, где он открыл их».

И, крепко расцеловавшись со своими друзьями и вытерев неутешные слезы Камалы, Афанасий пустился в путь по индийским городам — по прекрасным, как видение, городам, богатым сердоликами и алмазами, по городам, залитым кровью и охваченным пожаром войны.

И, наконец, он в гавани города Дабула, садится на таву. Последние монеты отданы за проезд на таве, за переправу через море. С собой — маленький запас рису и перцу и заветная тетрадка. В ней описаны индийские междоусобные войны, описаны блистательные войска султана Махмуда и визира Мелик аль Тучара, описана пышность вельмож и бедность крестьян. О Индийская земля! Не с насмешкой высокомерного невежества, а с теплой любовью пытливого ума прочтут описание это люди далекой-далекой Руси…

А ветер гонит утлую таву вперед по волнам, а волны вздымаются словно горы… Море грозит. Гибель смотрит отважным пловцам в глаза. Вот, наконец, и берег. Индийское море позади.

Но еще не кончилась страшная сказка! Берег не тот. Изменившийся ветер пригнал легкую таву вместо Персии к Эфиопским горам. Ради спасения жизни последний рис, последний перец отданы эфиопским грабителям. И с железным упорством тава спущена снова на волны; опять плыть, опять смотреть смерти в глаза… О Русская земля! Ты еще далеко…

От Эфиопской стороны плыли двенадцать дней до Маската; от Маската девять дней до Ормуза. Из Ормуза — в Персию. Вот и Хвалынское море осталось позади. Один за другим мелькают персидские города. Шираз, Иезд, Исфагань, Кашак, Султания, Тавриз… А тут опять война. Турки — с персами, туркмены — с туркменами, жгут города, грабят села — и везде, потоками, кровь…

Ранней весной покинул Афанасий Индию, а лишь глубокой осенью добрался до турецкого города Трапезунда. Из Трапезунда отплыл на корабле в Кафу — город на Крымском полуострове[8]. И опять повторяется страшная сказка: противный ветер с неистовой силой гонит корабль обратно к Трапезунду. Дважды приходится возвращаться. А силы тают. И бок болит, и в спину колет; и жар, и озноб возвращаются снова — вся эта хворь, вывезенная еще из Парвати.

Побеждает несгибаемая воля. И третье море — Черное море — позади. Под ногами хрустят поросшие полынью пески Крымского берега. Балаклава, Гурзуф, Кафа… Ну, теперь уж, наверное, самое страшное не повторится! Только бы хватило силы дойти до Твери! И не обронить, не выпустить из слабеющих рук заветной тетрадки!

В МОСКВЕ

Перенесемся в Москву.

При московском великом князе Иване III состоял помощником по письменной части не старый еще, но опытный дьяк Василий Мамырев. Толковый и исполнительный деятель этот занимался не только текущей перепиской — он участвовал в строительстве городов, в частности, ему было поручено великим князем отстроить город Владимир. Мамырев интересовался и исторической наукой, в тех ее формах, которые были возможны для его времени. Под руководством Василия Мамырева составлялась летопись (сборник исторических материалов). Это была сводка заметок, наблюдений и воспоминаний об исторических событиях XV века. Материалы для этой работы составитель получал из разных рук; иные разыскивал сам, другие приносили ему добрые люди. Вот так однажды смоленские гости (купцы), приехавшие по делам в Москву, принесли дьяку Мамыреву любопытные тетради. Тетради эти были все заполнены одним почерком, и содержались в них чьи-то записки — описание какого-то путешествия в Индию.

Об Индии в то время было известно очень мало. У Мамырева проснулось любопытство: