Легенда о рыцаре тайги. Юнгу звали Спартак
(Историко-приключенческие повести) - Щербак Владимир Александрович - Страница 33

Когда его приучили ходить под седлом, Андрейка под руководством опытного Пантелея Чуйко стал учиться ездить верхом. Яновский-старший, улучив свободный от многочисленных хозяйственных дел часик, приходил к загону, стоял, прислонясь к ограде из горбыля, и с улыбкой слушал сердитый тенорок отставного бомбардира:

— Что ты сидишь, как куль с овсом? Ровней держись, ровней, вырабатывай посадку!.. Ну что за баланс, что за шлюс![88] Да не плюхайся так, спину ему набьешь… Не тяни поводья, они для управления, а не за тем, чтобы тебя удерживать в седле… И каблуками не колоти, животная не виноватая, что ты плохой наездник… Шенкелями[89] действуй, и нежно!..

Но больше, чем ездить, Андрейке нравилось кормить Атласа из своих рук, хотя Пантелей и ворчал, считая это баловством. И все же мальчик тайком притаскивал из дома краюху черного хлеба, густо усеянную кристалликами крупной соли, и протягивал на ладони своему любимцу. Конь косил глазом, потом вдыхал раздувающимися ноздрями вкусный ржаной дух, после чего осторожно, щекоча ладошку губами, забирал хлеб. До чего же мягкие и нежные у него губы, прямо бархат!

В то время как Андрейка был счастлив, его отец и главный конюх были недовольны. Попыхивая изогнутой трубкой, Пантелей озабоченно говорил хозяину:

— Потомство Атаман дал неплохое, но все-таки еще мелковатое…

— Какой у них средний рост?

— Один аршин пятнадцать вершков. Ни под седлом, ни в упряжи негожи. Вон только мальцам на забаву и годятся!

— Надо улучшать породу. Будем прикупать лошадей.

— Так нет же здесь!

— Придется ехать в Сибирь. Взялся за гуж — не говори, что не дюж!

Этот разговор состоялся осенью, а в декабре, когда установился санный путь, Мирослав Яновский, Пантелей Чуйко и новый работник завода, запасный вахмистр Семен Горелов отправились в Западную Сибирь, а точнее, в Кузнецкий округ, о лошадях которого шла добрая слава. Именно они должны были улучшить выводимую в Посьетском участке породу дальневосточной лошади.

Закупив на конных заводах и в крепких крестьянских хозяйствах семь жеребцов и тридцать шесть кобыл, Яновский со товарищи двинулись в обратный путь. По отвратительным сибирским дорогам, где. Мирослав когда-то гремел кандалами, гнал он теперь лошадей на восток. Погонщики сами порой недоедали, но животных старались кормить досыта: дорога предстояла долгая и трудная.

К Байкалу подошли в апреле. На озере, одетом в ледяной панцирь, уже появились гигантские полыньи, похожие на дымящиеся раны великана. Мужики сколотили из жердей нечто вроде мостика и перетаскивали его от одной полыньи к другой. Через три из них кони прошли успешно, а когда преодолевали четвертую, одна кобыла оступилась и, застучав копытами по обледенелому настилу, рухнула в воду, исторгнув жалобное предсмертное ржание, пошла ко дну. Бессильные что-либо предпринять погонщики проводили ее печальными взглядами, а Мирослав подумал: «Прости!» Но это было лишь начало потерь.

Перешли Байкал — впереди ждало новое препятствие: река Селенга. Она еще не вскрылась, но ждать ледохода и установления переправы они не могли: корм, захваченный с собою, был на исходе. Переправились в семи верстах ниже Верхнеудинска[90] по рыхлому ненадежному льду, потеряв при этом еще двух лошадей. Впрочем, могло быть и хуже: через несколько часов после переправы начался ледоход. Мирослав представил себя с людьми и табуном там, где сейчас льдины вставали на дыбы, налезали одна на другую, проваливались, и ему стало жутковато.

И снова дороги, дороги, раскисшие от весенних дождей, с редкими казачьими станицами обочь, в которых прижимистые гураны[91] очень неохотно продавали овес. Когда подошли к уже освободившейся ото льда Шилке, построили плоты и на этих плотах сорок два дня сплавлялись сначала по Шилке, а потом по Амуру.

После ледохода реки стали полноводными, бурными, берега затопило, и не было никакой возможности пристать к станицам, чтобы похристарадничать («Не живота своего ради, а животины для», — как говаривал цыган Пантелей, мастак побираться), кормили лошадей, если это можно назвать кормежкой, тальником на полузатопленных островах. Еще несколько кобыл потеряли в этом речном путешествии, и наконец поредевший, отощавший табун вместе со смертельно уставшими погонщиками достиг Благовещенска.

Здесь Яновский устроил месячную стоянку, люди и лошади отдыхали, отъедались. Потом долго ждали парохода: суда Амурского пароходства были в это время заняты перевозкой новобранцев. В конце июля погрузились — при погрузке опять не обошлось без потерь — на несколько барж, совершенно не приспособленных для перевозки животных.

В августе сошли на берег недалеко от того места, где Сунгари впадает в Амур, ибо он продолжал свой бег на северо-восток, а Яновскому с его помощниками нужно было на юг, в Уссурийский край. До него уже близко, по сравнению с тем, что пройдено, но и на этом коротком плече путешественников встретили тяжелые испытания.

Стояло самое жаркое время года, путь лежал по пустынной и болотистой низменности. Шли полуголодные, оборванные, с расчесанными от укусов насекомых лицами. Постоянно держали в готовности оружие: здесь, в Маньчжурии, хунхузы орудовали почти безнаказанно.

Когда подошли к берегам озера Ханка, табун был почти полностью поражен гангренозным мокрецом, глубоко разъедающим венчики копыт. Не в состоянии двигаться дальше, остановились в ближайшем русском селении, где с помощью местных жителей спасали тех из лошадей, кого еще можно было спасти. Лишь поздней осенью добрались до дома, на хутор Усть-Сидеми.

Обо всем этом Мирослав записал в своем дневнике очень лаконично: «Шли десять месяцев, прошли шесть тысяч верст. Потеряли почти половину табуна. Зато жив и здоров новый наш жеребец Визапур-Вороно-Крыло, наша гордость и надежда».

Забегая вперед (на много лет), скажем, что упомянутый жеребец стал основателем новой породы. Внуки и внучки Атамана, сыновья и дочери Визапура-Вороно-Крыло стали рослыми, выносливыми и красивыми лошадьми, которые годились и под седло, и в упряжь, могли служить в артиллерии и в кавалерии…

Мирослав Яновский сдержал слово, данное губернатору Эрдману и самому себе.

Фермер не только продавал лошадей, но и отдавал безвозмездно своим последователям и друзьям. Так, он подарил несколько голов соседям — капитану Хуку и корейцам из деревни Адими. Красавицу-четырехлетку пожертвовал Обществу изучения Амурского края; вырученные от ее продажи деньги — сто семьдесят пять рублей пошли на строительство музея во Владивостоке.

Глава XI

ПОГОНЯ

(окончание)

Птица и гад. — По примеру Юлия Цезаря. — Малыши в лесу. — Чжан Сюань знает, что делает. — Сомнительный племянник — Отцы и дети. — Ван, не имеющий будущего.

Пернатый хищник из ястребиного племени Сарыч[92]метался в поисках поживы — мышей. Сам он чувства голода не испытывал, но в его гнезде на старом дубе сидели три птенца, которые, казалось, состояли из одних раскрытых голодных клювов. Сарыч, сверху серый, снизу рябой, с небольшим, но крепким кривоватым клювом, то подолгу сидел, нахохлившись, на деревьях, то носился в подлеске, мгновенно и непредсказуемо меняя траекторию полета. Вот он взмыл, вертикально поднявшись в небо, и вдруг, прервав восхождение, ринулся в сторону и вниз. Но нет, никого там в зарослях бузульника не было: просто ветерок, дремавший в кронах деревьев, слетел на землю поиграть с травой…

А вот дальше, чуть правее, по краю болотца неспешно полз ядовитый гад по имени Щитомордник. Подобно реке, текущей по извилистому распадку, струилась змея меж высоких кочек. Желто-бурая, с узором из поперечных темных полос на спине, с треугольной, сильно сплющенной головой, она выбиралась из холода и сырости на сухое и теплое место. Минуту назад, браконьерничая во владениях Канюка, Щитомордник убил и сожрал мышь-полевку, и теперь ему, сытому, хотелось понежиться на солнышке. То и дело пробуя воздух вылетающим из пасти узким языком, он безошибочно находил дорогу и вскоре оказался на жаркой поляне.