Легенда о рыцаре тайги. Юнгу звали Спартак
(Историко-приключенческие повести) - Щербак Владимир Александрович - Страница 2

Терзая, разрывая эту серо-красную груду, Амба отбросил передней лапой конверт из кедровой коры, а задние лапы, в ярости рывшие землю, втоптали его в грязь, навсегда скрыв корень жизни от людских глаз. Может, когда-нибудь он возродится в одной из посеянных ягод, и судьба его станет иной?

Кто знает…

Глава I

ПОГОНЯ

Пятеро всадников. — Какие бывают тропы. — Кто есть кто. — Возвращение китоловов — Жемчужина Южного Приморья. — Трагедия на хуторе. — Месть за Аскольд?

«Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? Ездок запоздалый, с ним сын молодой…» Эти классические строки, вспомнившиеся внезапно Яновскому, как нельзя больше приличествовали моменту. Рваный скачущий ритм стихов настолько совпадал с ритмом ночной погони, что казалось, конские копыта сами отстукивали: кто-ска-чет-кто-мчит-ся…

Скакали, мчались, ломились сквозь ночную тайгу пятеро верховых. Гюстав Эмар[4] сравнил бы их с фантастическими черными всадниками, немыми и страшными, которые, согласно скандинавским преданиям, блуждают холодными и туманными ночами в вековых лесах Норвегии.

Дорог в тайге нет, есть тропы. Они напоминают человеческие судьбы. Бесконечными лентами тянутся они среди зарослей, кидаются из стороны в сторону, петляют, пересекаются, исчезают и вновь появляются. Один человек обходит бурелом и завалы, другой прет напрямки, раздирая одежду в клочья, а бока в кровь; у одного тропа обрывается внезапно, словно обрезали ее ножом, у другого, сделав небольшой крюк, возвращается назад: передумал, испугался, решил не рисковать; один в растерянности или отчаянии сотворил себе целый лабиринт и так и мечется в нем безвыходно; другой идет и идет, прямо и упрямо, и в конце концов выходит из тайги на дорогу, a via est vita[5]. Один выходит на тропу сеять смерть и пожинать фарт, другой — трудиться и в поте лица добывать свой хлеб; пройдет человек случайный, легковесный — не оставит после себя тропы, лишь примнет траву, и она тут же выпрямится, пройдет коренной, основательный — и не только пробьет надежную тропу, но и ласково ее обиходит: перебросит мосток через протоку, выложит камешками ключ, уберет коряжину с пути… Разные тропы, разные люди…

В пылу погони, ослепленные гневом и жаждой отмщенья, всадники не замечали, что лошади несут их в сплошных зарослях, по узкой тропе, пробитой охотниками или корневщиками и не годившейся для верховой езды. Ветви хлестали людей, хватали за одежду, норовили выдернуть из седел. Кони страдальчески екали селезенками, роняли на траву и кусты хлопья пены — им все труднее было одолевать круто вилявшую тропу. Вскоре она совсем исчезла.

Яновский, скакавший первым, остановился.

— Стойте, друзья! — И когда остальные всадники, осадив коней, сгрудились вокруг него, продолжил прерывистым от невосстановленного дыхания голосом: — От горя мы все потеряли голову. Несемся неведомо куда… Надо переждать.

— Что вы такое говорите, Мирослав! — воскликнул один из верховых. — Нельзя мешкать ни минуты! Может быть, он еще жив! А может, его как раз в эту минуту…

— Успокойтесь, капитан. Я понимаю вас… Но и вы поймите: хуже того, что случилось, уже не будет. Если бы они хотели его убить, то сделали бы это еще там, где и всех… Значит, у них другие планы. Банду мы не догоним, по крайней мере сейчас, ночью. Так что благоразумнее всего…

— В таком случае возвращайтесь! — не скрывая обиды, выкрикнул тот, кого назвали капитаном. — Дальше я поеду один!

— Но это же безумие! — возразил Мирослав Яновский. — Нет, я не пущу вас. Прошу, капитан: подумайте. Когда остынете, поймете, что я прав.

Они замолчали.

Теперь, когда погоня приостановилась, тайга, до того взбудораженная бешеным в нее вторжением, успокоилась и зажила своей обычной ночной жизнью: зазвенели цикады, заурчал где-то неподалеку родник, послышались сонные всхлипы листвы и крики совы Тоито: «Дун-гоl Дун-го!» Усталые кони запаленно поводили боками, подергивали кожей: на мокрые горячие крупы тучами начала садиться мошка. Гнус стал одолевать и людей, особенно набиваясь в волосы и глаза.

Ободренный молчанием капитана, Яновский вновь заговорил:

— У китайского философа Конфуция есть выражение: «Трудно поймать в темной комнате кошку. Особенно когда ее там нет». Вот и мы сейчас в том же положении: ночь, тайга, и где искать разбойников — бог ведает. Может, они сидят в каком-нибудь своем схроне, в заброшенной фанзе, а может, ушли уже за кордон, в Маньчжурию, благо до нее рукой подать…

Он мог бы привести еще один аргумент в свою пользу — их отряд малочислен и плохо вооружен, а бандитов, судя по следам, оставленным у дома капитана, было не менее десяти, — но решив, что и так убедил собеседника, повернулся к остальным всадникам:

— Спешивайся, — хлопцы! Запаливай костер, а то мокрец нас заживо сожрет.

Не без труда нашли пустоплесье — пятачок среди дебрей, — быстро собрали валежник. Несколько ударов кресалом о кремень — и родился огонек, из него выросло пламя и рассыпало свои искры среди звезд.

Коней стреноживать не стали — надо быть готовыми ко всему, — привязали их к дереву, рядом с костром. Да они и сами жались поближе к огню, настороженно прядая ушами и испуганно косясь в темноту, где бродили в злобной тоске тигр Амба, барс Чубарый, красный волк Хун. Люди, больше опасаясь двуногих хищников — хунхузов[6], положили возле себя оружие: две винтовки системы Крнка, две — Бердана, один безнадежно устаревший люттихский штуцер.

Пять человек молча сидели у костра. Собственно, сидело четверо, пятый стоял, скрестив руки на груди и неотрывно глядя в огонь. Это и был капитан или, как он себя сам называл, вольный шкипер Фабиан Хук.

Сорокатрехлетний финн, невысокого роста, худощавый; продолговатое лицо, с голубыми северными глазами, глядевшими из-под страдальчески изломанных бровей, с небольшой бородкой каштанового цвета. Одет он в форменный сюртук с двумя рядами орленых бронзовых пуговиц, белая рубашка повязана темным батистовым галстуком. Брюки со штрипками и остроносые штиблеты дополняли этот наряд, довольно странно выглядевший здесь, в тайге. Вообще Фабиан Хук более походил на капитана какой-нибудь прогулочной яхты, нежели на отважного китолова, каким знало его все русское тихоокеанское побережье.

Мирослав Яновский был моложе друга на девять лет, но не знающим этого казалось, что фермер старше моряка. Вероятно, дело заключалось во внешности Мирослава: он был огромного роста (сам шутил: «семь футов без полфута»)[7], меж широких черных бровей — короткая вертикальная морщина, придающая лицу суровость, а окладистая борода усиливала это впечатление. На нем неизменные мягкая черная шляпа с широкими полями, длиннополый редингот, арамузы[8] и сапоги со шпорами.

В Америке Яновского называли бы ранчером или скваттером[9] — и то и другое соответствовало действительности, — но круг интересов и занятий этого человека был настолько широк, что трудно определить, какое же из них главное. Сам он, когда его спрашивали об этом, отзывался о себе скромно и даже уничижительно: «Я — ловец бабочек», и здесь не было иносказательности, поскольку и энтомология входила в этот круг.

Из трех остальных участников погони двое в их профессиональной принадлежности угадывались легко: от их тяжелых сапог, смазанных ворванью, от парусиновых курток, от медных серег в ушах и загорелых выдубленных лиц пахло морем. Игнат и Ермолай были матросами с китобойной шхуны «Анна», принадлежащей капитану Хуку.

Пятый — тринадцатилетний мальчик, чья смуглая кожа, скуластость и монголоидный разрез глаз указывали на местное, или, как было принято говорить, туземное происхождение. Это был Андрейка, сын Мирослава Яновича Яновского. Одетый в ватную куртку и утепленные ула-травой унты, он ежился и вызванивал зубами. Мальчишка дрожал не от холода — от ужаса, пережитого минувшим днем.