Правители Франции XVII-XVIII века - Черкасов Петр Петрович - Страница 29

Однако в Париже не обнаружили готовности обсуждать эту тему. Герцога и его окружение смущало сомнительное происхождение Елизаветы Петровны по материнской линии. Во всех отношениях, как для Бурбонов, как и для Орлеанов, это был бы очевидный мезальянс.

Что же касается политических переговоров, то они шли успешно, хотя регент, по наущению Дюбуа и вопреки настоятельному совету герцога Сен-Симона, уклонился от заключения четырехстороннего союзного договора Франции, России, Пруссии и Польши, опасаясь негативной реакции со стороны Англии и Голландии. Зато он легко соглашался на двустороннее торговое соглашение.

Компромисс был найден в рамках подписанного 15 августа 1717 года в Амстердаме франко-прусско-русского договора, содержавшего ряд взаимных обязательств, включая обещание Франции содействовать в примирении России и Пруссии, с одной стороны, и Швеции — с другой. Это обещание было выполнено: в августе 1721 года с заключением Ништадтского мира завершилась Северная война.

Горячим сторонником более тесного сближения с Россией наряду с Сен-Симоном, искренне симпатизировавшим царю Петру, был Жан де Кампредон, назначенный осенью 1721 года посланником в Санкт-Петербург. Французский дипломат стал самым почетным гостем на торжествах, устроенных по случаю заключенного мира со Швецией.

Тем не менее ожидаемого после Амстердама и Ништадта дальнейшего сближения Франции и России так и не произошло, чему активно противодействовал все тот же Дюбуа, имевший большое влияние на регента и считавший куда более полезным для Франции тесное взаимодействие с Англией.

В целом же внешняя политика Филиппа Орлеанского способствовала умиротворению Европы после потрясений эпохи Людовика XIV.

Личность регента, особенности его характера, его привычки и пристрастия, достоинства и пороки наложили глубокий отпечаток на жизнь французского двора, во многом подготовив нравственную (точнее — безнравственную) атмосферу царствования Людовика XV.

Окружение регента представляло собой весьма пеструю картину. Великосветские дамы и блестящие кавалеры, женщины сомнительного происхождения и поведения, которых впоследствии с легкой руки Александра Дюма-сына станут называть «камелиями», литераторы и музыканты — в подавляющем большинстве вольнодумцы и безбожники. А пример всем им подавал сам Филипп Орлеанский, отличавшийся не только широкими взглядами, но и распущенностью.

30 декабря 1715 года он принял труднообъяснимое и поразившее всех решение о возвращении двора из Версаля в Париж. Это было воспринято как символический разрыв с предыдущим правлением. После поспешного отъезда двора Версаль на несколько лет опустел.

Столь же неожиданно в июне 1722 года, незадолго до своей смерти, регент вернет двор из столицы в резиденцию «короля-солнце». Многие усмотрят в этом символическое возвращение Филиппа Орлеанского к системе Людовика XIV, косвенное признание ошибочности некоторых своих неудачных начинаний.

Но тогда, в канун 1716 года, герцог Орлеанский поселил малолетнего Людовика XV во дворце Тюильри, а сам обосновался по соседству — в Пале-Рояле. Очень скоро Париж узнал о происходивших в резиденции Орлеанов шумных оргиях с участием регента, о его многочисленных любовницах, среди которых молва называла даже старшую из шести его дочерей, известную своим распутством Мари-Луиз-Элизабет, вдову герцога Беррийского.

Мадам Беррийской досталось больше чем кому-либо злых эпиграмм и памфлетов, распространявшихся по Парижу. Вот один из примеров этого устного народного творчества:

Когда стало известно о беременности давно вдовствующей герцогини Беррийской, Париж тут же облетела другая анонимная эпиграмма:

Французский двор никогда не был образцом добродетелей. Более чем свободные нравы существовали и при дворе «короля-солнце», но никогда прежде порок не был столь демонстративным, как в семь лет регентства Филиппа Орлеанского. О том, что происходило в Версале при Людовике XIV, знал ограниченный круг придворной знати, а шумная, беспорядочная жизнь Пале-Рояля происходила на глазах всего Парижа, можно сказать, напоказ. Лишь однажды парижанам довелось увидеть регента причащавшимся на Пасху в храме св. Евстафия, правда, этому акту предшествовали пьяные застолья в течение всей Страстной недели. По свидетельству Сен-Симона, не одобрявшего образ жизни регента, это было последнее в жизни причастие Филиппа Орлеанского, которому и умереть суждено будет без покаяния.

Он же, Сен-Симон, знаменитый мемуарист эпохи Людовика XIV и регентства, оставил подробное описание распорядка дня, образа жизни и правления, которых Филипп Орлеанский придерживался до конца дней:

«Поначалу он поднимался рано утром, но мало-помалу перестал принуждать себя, а после стал вставать, когда хотел и даже поздно, смотря по тому, когда лег, — свидетельствует Сен-Симон. — Заниматься делами он начинал в одиночестве, еще не одевшись, прежде чем впускали придворных к его одеванию… Затем лица, имевшие непосредственное касательство к делам, поочередно работали с ним до двух часов пополудни…

В два либо в половине третьего он в присутствии придворных пил шоколад и беседовал с обществом. Продолжительность беседы зависела от того, насколько ему нравилось общество; обыкновенно она затягивалась не более чем на полчаса. Затем герцог давал аудиенцию дамам и мужчинам, шел к герцогине Орлеанской, затем занимался с кем-нибудь делами или отправлялся на регентский совет; порой он делал визит королю… обсуждал с ним дела и уходил с поклонами и самым почтительным видом, что доставляло королю удовольствие и служило всем примером…

Ужинал он обычно в весьма пестрой компании. Ее составляли его любовницы, иной раз какая-нибудь актриса из оперы, герцогиня Беррийская и с десяток мужчин, которые постоянно сменялись и которых он без обиняков именовал не иначе как греховодниками… несколько молодых людей, какая-нибудь дама сомнительной добродетели, но из общества, и всякие люди без роду, без племени, замечательные своим умом либо распутством. Изысканные кушанья готовились в специальных помещениях, устроенных на том же этаже, вся сервировка была только из серебра…

На пиршествах этих все — министры, приближенные, как, впрочем, и остальные гости, — вели себя с полной свободой, смахивающей на разнузданность. Без всяких обиняков говорили про любовные приключения, случавшиеся при дворе или в городе в давние времена и теперь, рассказывали старинные истории, спорили, зубоскалили, насмешничали, короче, не щадили никого и ничего. Герцог Орлеанский, как и прочие, присутствовал при этом, но, сказать по правде, разговоры эти редко производили на него впечатление. При этом пили и, распалившись от вина, орали непристойности и богохульства, стараясь превзойти друг друга; наоравшись и напившись допьяна, расходились спать, а назавтра все начиналось сначала…

Регент бездну времени терял со своим семейством, на развлечения и на оргии. Не меньше транжирил он времени и на совершенно пустячные, слишком долгие и многолюдные аудиенции, копаясь на них в тех же мелочах, за которые прежде мы вместе так часто критиковали покойного короля… Между тем он откладывал и затягивал тысячи дел частных лиц и множество — связанных с управлением государством, одни — по причине слабоволия, другие — из постыдного желания внести раздор, следуя исполненной отравы максиме „divide et impera“ („разделяй и властвуй“), которая, как иногда у него вырывалось, была его излюбленным правилом, а большинство — из-за обычного недоверия ко всем и ко всему…