Ленька Пантелеев - Пантелеев Леонид - Страница 75

Он стоял у доски и покорно смотрел на учителя.

- Ну, что же ты?.. Пиши, - сказал учитель.

- Что писать?

- Как что писать? Доказывай теорему.

Ленька взял мел и тотчас положил его на место.

- Я не знаю, - сказал он тихо.

- Как? Не знаешь теоремы о вертикальных углах?

- Нет.

- Позволь... Но ведь мы повторяли эту теорему на прошлой неделе. Ты в классе был в это время?

- Был.

- Так чем же ты занимаешься, оболтус?! - рассердился учитель.

Он быстро поднялся, прошел к Ленькиной парте и схватил заветную Ленькину тетрадку.

- Это что такое?! Смотрите-ка...

- Оставьте! Не трогайте! - закричал Ленька, кидаясь к учителю.

- Смотрите-ка... Он, оказывается, пишет стихи!..

Ленька не успел выхватить тетрадку. Учитель отстранил его рукой и громко, с выражением, прочел:

- На мотив "Бродяга Байкал переехал"... Довольно мы, братья, страдали и тяжкое бремя несли, в боях мы свободу достали...

Ленька думал, что над ним будут смеяться. Но никто не смеялся. Наоборот, товарищи, которые до сих пор почти не замечали его, смотрели на него с почтительным удивлением: черт возьми! Здорово! Оказывается, у них в классе имеется свой поэт!

Учитель вернулся к своему столу.

- Стихи можно писать и дома, - сказал он уже не так сердито. - А в классе положено заниматься уроками.

Он задал Леньке еще несколько вопросов. Ни на один вопрос Ленька не ответил.

- Нет, это бог знает что, - опять рассердился учитель. - Ты с кем живешь? Отец у тебя есть?

- Нет, - ответил Ленька.

- С матерью?

- Нет.

- Значит, ты сирота? Кто же тебя воспитывает?

- Комсомол, - сказал Ленька дрогнувшим голосом.

- Кто? - не понял учитель.

- Комсомольцы... ребята меня воспитывают...

...В тот же день в школу примчался Юрка. Ленька сам ему все рассказал.

- Ничего, ничего, - утешал его Юрка. - Не огорчайся, Леничка. Уладится. Что же ты раньше молчал, дубинка этакая?

Ему действительно удалось все уладить. Он объяснил, что Ленька полтора года не учился, что в третий класс его приняли по ошибке. Заведующая школой хотела перевести мальчика классом ниже, но Юрка не сразу согласился на это. Вечером он говорил Леньке:

- Есть, Леничка, два выхода... Или перейти во второй класс. Это выход простой и легкий. Или - остаться в третьем и догонять товарищей. Это выход сложный и почетный...

- Как же мне догнать их, - сказал Ленька, - если они уже теоремы проходят?!

- Догнать, дорогой, всегда можно. Надо только быстрей бегать, больше и веселей заниматься.

- Трудно, - сказал Ленька.

- Трудно? А ты думаешь, нашим бойцам на фронте легко? А всему нашему государству Советскому легко? Ты знаешь, кто-то подсчитал, что против нас четырнадцать держав воюет... А? А мы одни... И при этом отстали от своих врагов в некоторых отношениях не на один, а, может быть, на целых пять классов. У них - техника, у них - пушки, у них - золота до чертовой матери. А у нас с тобой одни дыры да заплаты, как на тришкином кафтане. А ведь победим-то в конце концов мы, а не они? Правильно ведь?

- Я останусь, - сказал Ленька.

Юрка засмеялся и обнял мальчика за плечи.

- Ты, Леничка, не бойся, не дрейфь, - сказал он. - Я тебе помогу.

Ленька не ушел из третьего класса. Он занимался теперь с утра до вечера. Он запретил себе читать книги. Он не ходил в городской клуб "Аудитория", когда там показывали кинокартины или выступали приезжие артисты. Даже свою оперу "Гнет" он временно забросил. Забежав после школы в коммунальную столовую и наскоро пообедав по курсантскому талончику, он шел домой, в горком, забирался с ногами на большую теплую плиту, обкладывался учебниками и тетрадками и до вечера зубрил физику, алгебру и геометрию. А вечером он шел к Юрке, или Юрка сам приходил в горком, и они опять занимались.

Выступать в роли репетитора Юрке было нелегко: еще до революции, после гибели отца, он ушел, не доучившись, из Казанского промышленного училища, и теперь ему приходилось многое воскрешать в памяти.

И все-таки через месяц Ленька уже не чувствовал себя таким дураком на уроках математики и физики. Наконец наступил день, когда он принес и с гордостью показал Юрке первую хорошую отметку по геометрии.

- Вот видишь, - сказал Юрка. - Не так все ужасно, как тебе казалось.

- Без тебя я все равно не догнал бы, - сказал, покраснев, Ленька.

- Глупости, Леничка. Паникуешь. Это у тебя, прости меня, пожалуйста, от твоего дурацкого мелкобуржуазного происхождения. Тебе индустриальная закалка нужна. Тебя бы на завод, казак, - вот это бы дело! Как у тебя, кстати, с практическими в мастерских?

- Ничего. Получше теперь.

- Табуретку сделал?

- Нет. Меня теперь Иван Иванович токарному делу учит.

В мастерских Ленька тоже начинал теперь все с азов. Инструктор Иван Иванович научил его строгать, дал ему сосновый брусок и велел выстрогать его не спеша до толщины двух дюймов. Ленька испортил пять или шесть брусков и наконец добился своего: сделал точно. Тогда его поставили к токарному станку.

Он уже входил во вкус работы. Он испытывал незнакомую ему раньше радость, когда из бесформенного куска дерева ему удавалось выточить какую-нибудь незамысловатую шпульку или балясину. Это было почти так же приятно, как сочинить удачную строчку в стихотворении или придумать рассказ. Руки его огрубели, в мышцах прибавилось силы. Приятно было, умываясь после работы, замечать, как с каждым разом все крепче и солиднее становятся твои мускулы.

...И в классе он не чувствовал себя теперь таким одиноким, как раньше. Хотя никто не читал его пьесы и стихов, о нем уже ходила по школе слава, как о сочинителе. Опера "Гнет" все еще лежала недописанная, и Ленька уже почти забыл о ней, когда однажды в уборную, куда он зашел покурить, прибежал его сосед по классу Ахмет Сарымсаков и сообщил, что Леньку зачем-то разыскивают ученики старшего класса. Оказалось, что это делегация драматического кружка.

- Это ты - сочинитель? - спросили у него.

- Я, - ответил Ленька, краснея.

- Говорят, ты пишешь пьесу? Правда?

Ленька еще больше покраснел и сказал, что - да, писал, но дописать не успел - некогда.

- Жалко. Мы думали - может быть, можно ее поставить. Восемнадцатого, в день Парижской коммуны{206}, у нас вечер. Хотели разучить какую-нибудь пьеску, а пьес нет. В библиотеке - всякое буржуазное барахло, читать противно.