Ленька Пантелеев - Пантелеев Леонид - Страница 32

По коридору бегут люди. Многие из них полуодеты, а некоторые и вовсе в одном нижнем белье.

Какая-то смертельно бледная дамочка, прислонившись затылком к стене, истерически плачет и хохочет.

- Что? В чем дело? Что случилось? - спрашивают вокруг.

Новый удар грома. Электрическая лампочка над головой начинает часто-часто мигать.

- Вниз! Граждане! Господа! Вниз, в подвал! - раздается чей-то властный, начальственный голос.

Все кидаются к лестнице.

- Вот оно, вот... Дождались, - говорит какой-то бородатый, старорежимного купеческого вида человек. И, подняв к потолку глаза, он истово крестится и громко шепчет: - Слава тебе... Наконец-то... Началось...

- Да что? Что такое началось? - спрашивают у него.

- Эх, господа! Да неужто ж вы не понимаете? Восстание началось! Восстание против большевиков...

Белогвардейский мятеж, в самом центре которого так неожиданно для них оказались Ленька и его мать, был поднят эсером Борисом Савинковым по заданию и на деньги руководителя английской миссии в Москве Роберта Локкарта. Мятеж был приурочен к моменту высадки англо-франко-американского десанта на севере республики. В эти же июльские дни 1918 года эсеры пытались поднять восстание в ряде других советских городов - в Рыбинске, в Муроме и даже в Москве, где им удалось на несколько часов захватить Трехсвятительский переулок и открыть артиллерийский огонь по Кремлю.

Всего этого, конечно, в то время не могли знать не только Ленька, но и другие, более взрослые обитатели подвала, где нашли приют и защиту случайные постояльцы гостиницы "Европа".

В этом тесном, сыром и темном подвале Ленька провел несколько дней. Весь первый день он просидел на ящике из-под пива, босой, закутанный в мамино пальто. Со сводчатых потолков капала ему на голову вода. От запахов плесени и гниющего дерева трудно было дышать. И тем не менее Ленька чувствовал себя превосходно. Новые люди, новые впечатления, а главное, ощущение опасности, которая снова нависла над головой, - о чем еще может мечтать десятилетний мальчик, которого доктора и болезни на целых два месяца уложили в постель?!

А в подвале, где к обеду набилось уже человек сто "европейцев", постепенно налаживалась жизнь. То тут, то там замигали свечные огарки, из ящиков и бочек устраивались столы и кровати, завязывались разговоры и знакомства, появилась откуда-то пища и даже вино.

Рядом с Ленькой, на соседнем ящике, сидел белокурый парень в поношенной клетчатой куртке с коричневыми кожаными пуговицами. Человек этот ни с кем не разговаривал, сидел мрачный и без конца курил из черного деревянного мундштука самодельные папиросы. По другую сторону на водочном бочонке восседал тот самый, бородатый, купеческого вида господин, который так истово крестился на лестнице и с таким ликованием приветствовал начавшееся восстание. Остальных Ленька не видел или видел смутно. Но что это была за публика - нетрудно было догадаться по отрывкам разговоров, которые до него доносились. Все были радостно взволнованы, все ждали чего-то... Слово "господа", которое Ленька успел уже забыть за восемь месяцев новой власти, звучало и этих разговорах особенно часто и как-то нарочито громко и даже развязно.

- Господа! Прошу извинения, - кричал кто-то из темноты. - Нет ли у кого-нибудь ножика для открывания консервов?

- Господа! Не имеется ли желающих сразиться в преферанс?

- Тише, тише, господа! В конце концов, происходят великие события, а вы...

- А откуда вам, милостивый государь, известно, что они великие?

- В самом деле, господа! Тише! Кажется, наверху опять стреляют...

- Боже мой! Какой ужас! У меня в номере полтора пуда крупчатки и десять фунтов сливочного масла!..

Что происходит наверху, в городе, никто еще толком не знал. Изредка доносились сюда орудийные выстрелы, но стены подвала были такие толстые, что трудно было понять, стреляют это или просто передвигают шкаф или диван где-нибудь в первом или втором этаже.

...В середине дня несколько наиболее отважных мужчин отправились наверх на разведку. Вместе с ними ушел и Ленькин бородатый сосед. Через час или полтора он первый вернулся в подвал. Лицо его сияло, в руке он держал какую-то бумагу.

- Ну, что? Как? - набросились на него.

- Постойте, господа, минуточку, - бормотал он, радостно улыбаясь и в то же время озабоченно озираясь. - Где тут мое место будет? Я саквояжик оставил. Ах, вот он!.. Ну, слава тебе...

- Да что же там происходит? Вы узнали что-нибудь?

- Узнал, узнал... Дайте отдышаться. Радость-то какая!

Бородач садится, ставит себе на колени клеенчатый саквояж, вытирает платком лицо, плачет и бормочет:

- Свергнули, свергнули... Нету их больше, окаянных... И красной тряпки нету над Советом, и самого Совета нет. Вот - приказ выпущен. Читайте кто-нибудь, а я, братцы, не могу... У меня слезы...

Кто-то берет у него из рук бумагу и при свете свечного огарка громко читает:

- "Приказ. Параграф первый. На основании полномочий, данных мне главнокомандующим Северной Добровольческой армии, находящейся под верховным командованием генерала Алексеева, я, полковник Перхуров, вступил в командование вооруженными силами и во временное управление гражданской частью в ярославском районе, занятом частями Северной Добровольческой армии..."

- Послушайте, - говорит кто-то. - Откуда же здесь взялась Добровольческая армия?

- Не перебивайте! Не все ли равно?

- Очень даже не все равно.

- Сейчас, сейчас все расскажу, - бормочет бородач. И в то время, как остальные читают и слушают приказ мятежного полковника, он рассказывает соседям:

- Все, все точно узнал. Верного человека встретил - с Романовской мануфактуры конторщик. Он из нашего села, вроде как бы свойственник мне. Он здесь, на Власьевской живет, недалеко, возле монастыря, где, знаете, газетчик такой, вроде как бы на еврея или на армянина похож...

Леньке хочется дернуть рассказчика за бороду, - до того нудно и неинтересно он рассказывает.

- Кто же поднял восстание? - нетерпеливо спрашивает кто-то из слушателей.

- Рабочие подняли. Я ж говорю... С Дунаевской фабрики рабочие восстали, разгромили районный совдеп, перебили коммунистов и огромной массой направились в центр...