Короткий миг удачи
(Повести, рассказы) - Кузьмин Николай Павлович - Страница 28

— Еще найдете, — уронил Константин Павлович, думая о своем.

— Найду? — удивился Серьга. — Да вы что? Стану я искать! Я их, сучек, так ненавижу, что… А вы — искать! Скажете тоже.

— Так теперь что — и порядочных женщин не осталось?

— Нет, почему же, — уверенно возразил Серьга. — Есть. Но, заметьте, такая баба — счастье. Такая баба человеку раз в жизни попадается, и то, может, не каждому. И вот попалась тебе такая баба — держись за нее, потому как, видимо, она-то и есть от бога.

— Резонно, — вздохнул Константин Павлович.

— Помню, уж как я свою уговаривал, чтоб ребенка завести. И слышать не хотела! А как с фронта я пришел, с войны-то вернулся, — она и выходит ко мне, да вся какая-то побитая, будто моль ее поела. И ребенка впереди себя выдвигает. «Казни», — говорит. «Что ж, говорю, тебя казнить, коли ты сама себя казнила». А как вещи-то собрал, она и кинься ко мне: «Ты же, говорит, ребенка хотел, так какая тебе разница? Чем, говорит, этот не ребенок?» Ну уж тут я не стерпел. Чтоб чужого-то… — Серьга крепко провел по лицу и выругался. — Война, зараза! Все вверх ногами поставила. И вот с тех пор я как обсевок.

— А вы, я вижу, фаталист? — заинтересованно сказал Константин Павлович.

Серьга встревожился:

— Что такое?

— Ну, в судьбу верите, в приметы, в счастье…

— Не-ет! — запротестовал инвалид. — Своей судьбе я сам хозяин. Я ее, мил человек, вот где, судьбу-то свою, держал! — и он сжал тугой сильный кулак. — Потому и с войны явился, голову унес.

— Так женитесь тогда!

— Не могу, — признался Серьга. — Забыть не могу. Ведь первая любовь была. А это, сами понимаете…

— Да, — тепло сказал Константин Павлович, — этого не забыть.

— Второй раз уж не помолодеешь. Каждому свой срок положен. Пропустил — потом не хватайся. Я вот где-то читал, что какой-то профессор придумал стариков омолаживать. Не читали? Читали? Ага, значит, знаете. Ну, а у нас тут, между мужиками то есть, своя поговорка ходит. Значит, кто бросил курить — еще закурит, кто пить бросил — тот еще может выпить, но вот уж кто с бабами завязал — тому никакая сила не поможет!

Константин Павлович невольно рассмеялся:

— Остроумно!

— И вот если помните, как мы тогда у вас за поллитровкой сидели… Помните? Тогда мы с вами об яблоне вашей говорили. Цвести-то она собралась, — помните?

— А!.. Ну, ну?

— Тогда вы мне говорили, что, дескать, закон природы. А я вам и сейчас скажу — дурное это дерево, и толку от него не будет.

— Интересно, почему?

— А потому, что оно как тот самый старик. Свое прожил, а потом хочет на чужом еще пожить.

— Но ведь дерево-то цветет! И вы зайдите, посмотрите, как оно цветет!

— Да толку-то в его цвете что! — воскликнул Серьга. — Цветочки разве? И все. А ведь оно, как хорошая баба, рожать должно. Яблоки плодить. А какие с него яблоки, если оно под самую зиму, под морозы расцвело? Баловство одно. Нет, пропадет оно, и туда ему и дорога!

— Странно вы рассуждаете, — отчужденно проговорил Константин Павлович, поднимаясь на ноги.

— И не странно нисколько, — не замечая его раздражения, ответил Серьга. — Закон жизни. Как ускачут молодые годочки, да еще без всякого толку, потом хоть всем богам молись, хоть лоб расшиби — не воротишь.

Константин Павлович уязвленно фыркнул: философ! Но сказал он это про себя, чтобы не обидеть Серьгу.

Светало сегодня медленно, неохотно. На какое-то время затеплилась за лугами зорька, но потом все затянуло плотными низкими облаками. Не было сегодня и росы, и Константин Павлович подумал, что непременно быть дождю. В свете занимающегося дня лицо хлопочущего у костра Серьги было бледно; поблек и огонек. Шипели угли, в чугунке булькала вода. Далеко в лугах заржала лошадь. Снова, как и вечером, засветилась река на изгибах, но блеск воды был хмурый, нерадостный.

Неподалеку в кустах послышался треск сучьев, Константин Павлович обернулся и увидел рыбаков. Корней Иванович сильно припадал на одну сторону и с трудом протаскивал деревяшку через высокую плотную траву. Борис Евсеевич, мокрый, счастливый, еще издали поднял и показал улов.

Серьга начал ворошить и подкладывать в костер; густой дым потянуло низко и в сторону.

По сухому затравевшему откосу Константин Павлович сбежал вниз, к реке. Спокойная, ненастная вода еле-еле трогала береговую гальку. Константин Павлович постоял, сверху до него донеслись возбужденные удачей голоса рыбаков. Потом Борис Евсеевич спросил: «Что произошло?» — и Серьга долго и невнятно рассказывал.

Слышно было, как Борис Евсеевич воскликнул:

— Ну что ты, зачем же было так жестоко?

— Да вы что? — растерянно оправдывался Серьга. — Какая тут жестокость?

Возвращаться к рыбакам не хотелось, и Константин Павлович знал, что теперь он не вернется. Не получилось у них компании, не вышел дружный разговор. И он не сердился на инвалида, — просто они по-своему на все смотрят, а он по-своему. Чтобы его не окликнули, не стали искать, Константин Павлович быстро пошел по берегу, и голоса спорящих наверху затихли. Он миновал излучину реки и остался один, совсем один. Теперь можно было спокойно и без помех думать, и он думал, что в жизни его, что бы там ни говорили, еще не все потеряно. Не все, потому что он хотел теперь очень немногого. Ему хотелось работать, и верилось, что писать он будет много, упорно и обязательно удачно. Это он чувствовал. И еще хотелось иметь рядом кого-то, кто бы скрадывал, заполнял пустоту вокруг него. «Не жену, нет, пусть просто друга, родного отзывчивого человека, какую-нибудь любящую неиспорченную душу, которая все поймет, все почувствует».

Константин Павлович думал и шел все быстрее. По пологому съезду к броду он поднялся на берег и зашагал по дороге. Но не успел он уйти от реки, как его догнал неслышно спустившийся дождь.

— Танюша! — обрадованно закричал Константин Павлович, узнав в бегущей под дождем босоногой девчонке Таньку. — Танюша!

Это было как судьба, как спасение, — потому-то он и закричал, будто матрос, увидевший долгожданную землю. Он только что думал о Таньке, и с ней связывались его надежды, его уверенность в своих успехах. И вот — встреча!

Она услышала, остановилась и, согнутая, с поджатыми от холода локтями, долго всматривалась сквозь сетку дождя, кто это спешит к ней, разъезжаясь по жидкой грязи.

— Константин Павлович! — тоже изумилась она, подбежала к нему и, сияя мокрым счастливым лицом, схватила за руку. — Вы-то как?

— Танюша, ты же промокла, родная!

— А я корову искала. Тетку на ночь к больному увезли. Табун пришел, а коровы нет. Дождик-то какой!

— Господи, ты же простудишься, сумасшедшая! Пойдем хоть под дерево.

Она была мокра, будто искупалась, а дождь все лил и лил на волосы, на плечи, и, когда Константин Павлович отвел ее под дерево, стало лить с нее самой, лить на босые замерзшие ноги, смывая с них грязь. Она замерзла, съежилась, но мокрое лицо ее было доверчиво счастливым. Она тянулась взглядом к Константину Павловичу, а он, много передумав о ней, пока шел от реки, ужасно волновался.

— Промокла-то, господи! — ласково суетился он, накидывая ей на плечи свой тяжелый, насквозь пропитанный водой пиджак. Рубашка его тотчас промокла, потому что спасения не было и под деревом, он плечами, спиной ощутил сильный озноб, но нежность его к встретившейся Таньке была настолько велика, что он ничего не замечал, укрывал ее понадежнее пиджаком, запахивая его на ее груди, у горла. Она совсем съежилась, но скоро стала согреваться.

— Хорошо? — спрашивал он.

Она только кивала головой и благодарила большими ласковыми глазами. Он не знал, что бы еще такое сделать для нее, только бы касаться ее, укрывать, заботиться.

С волос ее капало на шею, она жмурилась и запрокидывала голову. Капли дождя были на ресницах и бровях. Константин Павлович поискал платок и вспомнил, что не захватил его. Тогда, ворча какие-то неизъяснимой нежности слова, он стал вытирать ее упругие холодные щеки пальцами. Она доверчиво подставляла лицо и переступала босыми ногами. Близко он увидел ее полураскрытые губы, влажные и свежие, подумал, что, поцелуй он ее сейчас, она только жалобно вскинет ресницы и ничего не скажет. Он опустил руки, все так же стоя близко около нее, поискал и нашел ее пальцы, они покорно остались в его руке.