Цветы Эльби
(Рассказы, сказки, легенды) - Юхма Михаил Николаевич - Страница 27

Хведи бровью повел, приглядываясь к гостю. Чудной, дескать, русский. Таких еще не бывало. Исправник ли заедет в село или судья, — от них кроме крику ничего не услышишь. А этот жизнью интересуется, песни ему нужны.

Гость, видно, понял, о чем Хведи думает, сказал негромко:

— Хочу, — говорит, — в русском журнале ваши песни напечатать. А то, мол, некоторые думают, что нет у чувашей стоящих песен. А я не верю… Не тебя ли я в лесу сегодня слышал?

Хведи кивнул головой и запел:

Даже не верилось — этакий мужичок невидный, а голосище! Прямо волшебство какое-то…

Голос то звенел с веселым озорством, то стихал опечалено, и слышался в нем ручеек лесной, звонкий и ветра тревожный шум.

Русский торопливо записывал в тетрадь, люди только диву давались, как быстро бежит по бумаге гусиное перышко.

Долго пел Хведи. Потом умолк, взглянул на русского, глаза прищурил: «Ну как, дескать, понравилось?»

— Еще, Хведи, — попросил русский, — спой еще.

И Хведи затянул новую песню.

Кончил, перевел дыхание, да вдруг как зачастит на два голоса:

Пел Хведи одну песню за другой. Песен у нас, что сосен в бору. Гость едва успевал записывать.

Русского звали Ознобишиным. Так открыл он народного певца. О Хведи вскоре большая слава пошла. И остался он в истории под именем Хведи Чувашского.

НАРУТНИК

…Давным-давно сибирский царь по имени Кучум, возвращаясь на родину после долгих походов на Русь, остановился здесь на отдых. Но чуваши не жаловали грабителей-чужеземцев. И однажды ночью юхминский тархан внезапно напал на войска Кучума. Жестокая была схватка. Бросив раненых и всю свою добычу, Кучум бежал. С тех пор зовется поле кучумовым.

В мокрой от вечерней росы траве, фыркая, пасутся кони. Не стоится им на месте, нет-нет и подойдут поближе к костру. Поглядят то на огонь, то на нас и, мотнув головой, словно извинившись, отходят в сторонку.

Сегодня в ночном лишь мы с Ендимером. Подпаски наши днем работали на ферме, сейчас, наверно, третий сон уже видят.

А мы здесь сидим, играем в молчанку.

Сам не пойму, что со мной творится… Тоскую. Думаю о той, что осталась в Чебоксарах. Больше двух месяцев не виделись, все уже сердцу не мило.

Ночь темна, небо в звездах. И дед молчит как назло, будто язык проглотил. Чувствует, что мне не до него, и тоже замкнулся.

Удивительная вещь — разлука. Когда живешь вдали от любимого человека, вспоминается каждая мелочь — слово, улыбка, жест. Иногда такое найдет — дышать трудно. И лезут в голову всякие мысли.

А ждет ли?

— Затосковал, значит? — Голос Ендимера донесся словно бы издалека.

Повернувшись на бок, ощущая теплоту примятой травы, я подбросил в костер хвороста. Пламя осветило дедову щеку, темную, как старый глиняный горшок.

— Да, плохо, — сказал я вслух, — каждый день письма пишу. На душе мутно. Говорят же — письма для глаз, свидание для сердца.

— Хороша она, верно, а?

Я пожимаю плечами: шутит или впрямь любопытствует. Молча вытаскиваю из кармана фотокарточку. Дед смотрит долго, я начинаю терять терпение. Может, не понравилась?

— Как Серси, хороша, — говорит он чуть погодя, и в груди моей закипает обида: «Серси! Воробей! Что же он лучшего сравнения не нашел?»

— А что тут на обороте, стихи, что ли?

— Ну, стихи.

— И-и, ты, значит, еще и поэт?

— Нет, не поэт. Просто написал для нее.

— Да-а-а, — протянул дед, — чего не сделает любовь.

И так уж получилось, я взял у него карточку и прочел вслух:

Прочел и замер, чувствуя, как горят щеки.

Дед задумчиво произнес:

— И у Мигула было похожее стихотворение.

— У какого Мигула?

— Нарутника.

Я не понял, переспросил.

— У того самого, — ответил дед, — что когда-то приезжал к чувашам и подружился с нашей Серси.

Вот оно что. Серси — имя девушки. Как же я раньше не догадался. Не мог дед обидеть мою невесту воробьиным прозвищем.

— О каких временах ты говоришь, мучи?

— О давних, сынок. Я тогда, как и ты, молод был. Силу в руках чувствовал… Бывало, вернусь с поля, спина гудит, а ничего — бегу в хоровод.

Однажды вот так же затемно вышли мы в село на гулянку. Девчата хоровод повели. Иные в стороне под шыбыр петь стали. А силачи, как всегда, борьбу на траве затеяли. Ну и я с ними… И только, помнится, перебросил Сантубая через голову, как со стороны реки вышел к нам парень. Высокий такой, ладный, лицо белое, с бородкой.

— Чапла, чапла, — сказал, и эдак твердо «че» выговаривает.

Мы тут же смекнули: «чужой!» Некоторые парни давно точили зубы на соседей, кое-кто стал уже рукава засучивать. А парень даже не взглянул на них, подошел ко мне, подал руку. «Коля», — назвал себя.

Русским оказался.

Так мы с ним познакомились. Молодец был хоть куда! Студент, образованный. В Питере у чувашских купцов наш язык изучил.