Младший советник юстиции
(Повесть) - Карелин Лазарь Викторович - Страница 5

4

Прокуратура помещалась в этом же доме.

Михайлов ввел Трофимова в кабинет и вызвал секретаршу.

— Попросите ко мне помощников, — сказал он.

Молоденькая секретарша понимающе кивнула и неслышно, одними губами, спросила:

— Он?

— Идите, идите! — Михайлов тяжело спустился в кресло. — Вот и в отставку меня, — произнес он упавшим голосом, уже не пытаясь больше скрывать от Трофимова своего огорчения. — Верно, устал… Всякое пустяковое дело выматывает. Сегодняшнее, например. Ну что в нем особенного? А я из-за упрямства этого мальчишки разволновался больше, чем на серьезном процессе.

Трофимов, медленно прохаживаясь по кабинету, внимательно слушал Михайлова. Недавнее раздражение против него улеглось, и Трофимов с сочувствием смотрел сейчас на этого пожилого, грузного человека, видно не легко переживавшего перемену в своей судьбе.

Трофимов видел, что Михайлов ждет от него каких-то объяснений, которые помогли бы ему разобраться в случившемся, и не столько разобраться, сколько узнать, что думают об этом другие.

Но что мог сказать ему Трофимов? Пожалеть его? Утешить? Нет, слова сочувствия прозвучали бы сейчас ложно. Больше того, они оскорбили бы Михайлова.

Почти не зная этого человека, наблюдая лишь за тем, как он вел себя на суде, Трофимов все же не мог не почувствовать, что старому прокурору присуща уверенность в собственной непогрешимости.

Прокурорская непогрешимость! Как часто предостерегали Трофимова его старшие товарищи не поддаваться этому чувству. Да и собственный следовательский опыт говорил о том же. Стоило только прокурору уверовать в свою непогрешимость, как мгновенно притуплялось его зрение большевика и защитника государственных интересов.

— Все-то вы не то говорите, дорогой коллега, — сказал Трофимов.

Михайлов встрепенулся и с надеждой посмотрел на собеседника. Он был рад, что ему возражают, что он в чем-то ошибается, и сейчас этот молодой человек со строгими, внимательными глазами скажет ему желанные, обнадеживающие слова: «О какой отставке вы говорите? Вас посылают на учебу, чтобы подготовить для более высокого назначения. В области о вас отзывались самым лестным образом…»

Трофимов хорошо понимал, как трудно сейчас Михайлову. Даже самый строгий ревнитель истины вряд ли упрекнул бы Трофимова за то, что он, знакомясь с Михайловым, немного покривил бы душой. И таким милым и приятным был бы этот мирный разговор двух только что познакомившихся людей, одному из которых предстояло занять место другого.

Но именно потому, что предстоящий разговор мог бы стать таким милым и приятным, таким, честно говоря, ненужным, Трофимов, припоминая поведение Михайлова на суде, решил говорить с ним напрямик.

— Об отставке говорить рано, — сказал он. — Ну, а учиться всем нам, товарищ Михайлов, необходимо. — С досадой на себя Трофимов подумал, что начал разговор с человеком и старше и опытнее себя слишком уж назидательно и сухо, но отступать было поздно. — вот вы утверждаете, что дело Лукина — пустячное, простое дело. А я думаю, что это не так. Еще двадцать лет назад проступок Лукина не показался бы нам таким диким и невероятным. Тогда еще были свежи в памяти традиции старой, дореволюционной семьи и нет-нет да и напоминали о себе прежние домостроевские порядки. Сегодня же этот случай — чрезвычайное происшествие.

«Ну, вот! Ну, вот! слушая Трофимова со все растущим раздражением, думал Михайлов. — Меня уже поучают, мне уже читают лекции! Да откуда он взялся, этот без году неделя прокурор?»

— Прописи, прописи излагаете, молодой человек! — сказал он.

— Младший советник юстиции, — протягивая служебное предписание, поправил его Трофимов.

Михайлов взял предписание и долго, точно сомневаясь в том, что там написано, держал его перед глазами.

— Юрист первого класса Михайлов, — в тон собеседнику представился он и опять с раздражением подумал: «Знает, что званием меня повыше, оттого и смел так». — Прописи, прописи! — упрямо повторил Михайлов вслух. — И что учиться надо — знаю. И что драться не надо — знаю. И то еще знаю, что все дело Лукина вмещается в сто сорок шестую статью уголовного кодекса РСФСР. А статья эта, товарищ младший советник юстиции, не так уж строга.

— По наказанию?

— Вот именно!

— А по смыслу содеянного? И потом, товарищ Михайлов, давайте условимся, что мы, коли зашел между нами откровенный разговор, не станем заниматься юридической пикировкой, а попробуем серьезно разобраться в том, что вы называете «пустяковым делом», а я — «чрезвычайным происшествием».

Михайлов резко наклонил голову.

— Ну что ж, давайте!

Трофимов опять медленно прошелся по кабинету, остановился перед висевшим на стене в рамке печатным текстом, прочел его и только после этого, как бы мимоходом, заметил:

— Рано говорить о наказании, когда не знаешь, за что наказывать.

— Как так не знаешь? — изумился Михайлов. — Ударил жену — вот за что.

— Почему ударил?

— Ну, минутное раздражение, возможно, обида, — замявшись, сказал Михайлов. — Похоже, что Лукин и сам толком не знает, из-за чего ударил.

— Ну, а прокурор должен знать?

— Я знаю главное: подсудимый совершил преступление против личности и по советским законам должен понести соответствующее наказание.

— Согласен. Но не странно ли? Советский молодой человек, хороший работник и вдруг бьет свою жену. Возможно ли это? А если возможно, то почему? От этого «почему?» вам никуда не уйти. Прокурор обязан добиться ясного ответа на этот вопрос.

Трофимов посмотрел на Михайлова. Тот сидел хмурый, все так же упрямо склонив голову, и молчал.

— Ответ этот необходим вам, чтобы потребовать для подсудимого заслуженного им наказания, — продолжал Трофимов. — Он необходим суду, чтобы вынести виновному справедливый приговор. И прежде всего необходим самому Лукину, его жене, их близким. Нужно, чтобы суд помог Лукину разобраться в случившемся и, если это возможно, сберег молодую семью.

Трофимов снова вопросительно взглянул на Михайлова, и ему вдруг стало жаль его и показалось, что весь их разговор сложился как-то неудачно. Он был прав, когда обвинил Михайлова в неверном, поверхностном подходе к делу Лукина, был прав, когда предположил в своем предшественнике пагубную для прокурора убежденность в собственной непогрешимости. Все это так. Но нужных слов, которые помогли бы Михайлову взглянуть на себя со стороны, Трофимов все же не нашел. А в этом-то и заключался весь смысл их разговора.

И вот, сняв со стены заключенный в рамку печатный текст, перед которым он только что останавливался, Трофимов негромко и раздельно, словно стараясь уяснить самому себе каждое слово, начал читать:

— «От прокурора зависит направление каждого дела. Мы требуем и вправе требовать от прокурора, чтобы ни один невинный не был привлечен к суду. Мы требуем от него такой постановки и такого обоснования обвинения, которые действительно помогли бы судье разобраться в деле; мы требуем от прокурора такой постановки работы, такой организации борьбы за социалистическую законность, при которой каждый рабочий, каждый колхозник, каждое советское учреждение было бы гарантировано от бюрократических извращений, когда каждый был бы уверен в том, что его законные права и интересы охраняются и что на охране этих интересов стоит специально поставленный советской властью прокурор». — Трофимов кончил читать и взглянул на Михайлова. — Нам ли не помнить этих слов Михаила Ивановича Калинина! — мягко добавил он.

— Но это совсем о другом, совсем о другом! — воскликнул Михайлов. — Никто не может упрекнуть меня, что я не защищаю интересов граждан, что я бюрократ!

— Нет, это о том же самом, товарищ Михайлов, — так же мягко сказал Трофимов. — Да, суд встал на защиту Лукиной. Но ведь в ее интересах — и это не менее важно, — чтобы суд, кроме того, помог ей разобраться в случившемся, помог ей вынести свой собственный справедливый приговор по делу, от которого зависит вся ее будущая жизнь…