Младший советник юстиции
(Повесть) - Карелин Лазарь Викторович - Страница 31

— Что ж теперь делать? — тихо спросила Варя. — Его же теперь засудят!

Рощин сочувственно посмотрел на Варю, на притихших комсомольцев и, помолчав, ответил:

— Не засудят, а осудят… А вам придется позаботиться о его будущем. Ведь судом жизнь Лукина не кончается.

— Вот видишь! — с укором взглянул на Варю Михаил. — А еще кричала да ногами топала, чтобы покрепче засудили.

— Ничего я не кричала и не топала, — смутилась Варя.

— Может быть, много и не дадут, — попытался успокоить ее Бражников. — Плохо, правда, что он не хочет признать свою вину. Это ему повредит.

— А ты посоветуй ему, чтобы не упирался! — горячо сказала Варя. — Другом называешься, а посоветовать не можешь!

— Советовал. Да его, видно, кто-то научил, уперся — и все.

— Так вот что, товарищи комсомольцы, — сказал Рощин. — Не нам решать, какого наказания заслуживает Лукин. Дело сейчас не в этом. Нужно подумать, как помочь Лукину взяться за ум.

— Просто надо их помирить! — уверенно сказала Варя и посмотрела на Михаила.

— Сразу и помирить? — улыбнулся Рощин. — В таких делах с плеча не рубят. Подумайте, поглядите, что будет на суде, а уж потом и решайте. — Он обернулся к Марине и Чуклинову: — Ну что ж, теперь займемся-ка санитарными делами. Рассказывайте, Марина Николаевна: какие у вас претензии к нашему председателю горисполкома?

— К Чуклинову? — удивилась Марина. — Честно говоря, я не совсем понимаю… Ведь общежитие принадлежит комбинату.

— Значит, и у вас появился ведомственный подход? — рассмеялся Рощин. — Да велики ли здесь непорядки?

— В том-то и дело, что нет, — сказала Марина. — Речь идет о ремонте имеющихся в общежитии душевых.

— И только?

— Хорошо бы еще сушилки для рабочей одежды расширить, — сказал Краснов.

— И все?

— Все, — кивнула Марина.

— Как, по-твоему, Степан Егорович, — обратился Рощин к Чуклинову: — Большая тут работа или нет?

— Какая же это работа? — усмехнулся Чуклинов. — Я был в этих душевых, осматривал. За три дня можно управиться.

— А дорого будет стоить ремонт?

— Пустяки.

Рощин с заговорщицким видом подмигнул комсомольцам:

— Ну, а коли так, то, выходит, через недельку я к вам, товарищи, приеду душ принимать. Разрешаете?

— Приезжайте, товарищ Рощин! Приезжайте! — отозвались веселые голоса.

— Минуточку, Андрей Ильич, а почему этот ремонт должен делать я? — возмущенно спросил Чуклинов. — Ведь общежитие-то комбинатское!

— Да какой это ремонт? — удивился Рощин. — Сам же говорил — пустяки. Так неужели из-за пустяков станем мы препираться и друг на друга кивать, кому эту работу делать? Неужели из-за пустяков позволим, чтобы в нашем замечательном общежитии негде было помыться? Ну-ка, отвечай, председатель!

Чуклинов пожал плечами и, взглянув в смеющиеся глаза Рощина, решительно сказал:

— Конечно, не позволим, Андрей Ильич. Принципиально в один день весь ремонт проведу. Пускай Глушаеву стыдно будет!

— Вот это ответ! — одобрительно кивнул Рощин. — Довольны, Марина Николаевна?

— Очень, — весело сказала Марина. — Спасибо за науку, Андрей Ильич. Теперь-то уж я знаю, как нужно с нашим председателем разговаривать.

— А как, Марина Николаевна? — полюбопытствовал Чуклинов.

— Ласково — вот как! — рассмеялась Марина.

— Верно! Ох, пропала моя головушка! — и Чуклинов с шутливым отчаянием схватился руками за голову.

26

И вот снова в зале суда, с застывшим от нестерпимого стыда лицом, стоял у барьера Лукин. Снова, почти невидимый за пухлым портфелем, сидел у своего стола защитник Струнников. Снова неторопливо и методично задавал вопросы судья.

Зал был переполнен. Даже из коридора сквозь приоткрытую дверь доносился гул голосов.

Трофимов поднял глаза от разложенных перед ним бумаг и посмотрел в глубину зала. Оттуда на него смотрели сотни внимательных, ожидающих глаз. Не Михайлов, а он, Трофимов, сидел теперь на прокурорском месте. Михайлов же, если он еще не уехал, наверное, был сейчас в зале и, как Трофимов когда-то, требовательно вслушивался в каждое сказанное прокурором слово, критически оценивал ход его мыслей, его план ведения дела.

Трофимов знал, что на суд приехали многие работники комбината. Рядом с Таней и ее отцом сидел Оськин. В глубине зала Трофимов увидел Марину и Евгению Степановну, а в первом ряду — Власову, Находина и Бражникова.

Нет, не боязнь за себя, за свой прокурорский престиж, не опасение, что его обвинительная речь окажется бледной, — нет, не это сейчас тревожило Трофимова. Главное для него было в том, чтобы перед лицом общественности всего города, перед лицом народного суда ясно и громко прозвучал ответ на вопрос: «Почему Лукин ударил свою жену?»

Именно этот ответ был нужен суду, прокурору, Татьяне Лукиной. Нужен он был и самому подсудимому. Так думал Трофимов в первый день суда, так думал он и теперь. Но теперь — и Трофимов был твердо убежден в этом — суд над Лукиным перерастал в суд над тем, что неуловимо тревожило город, как запах вековой плесени, сохранившийся еще кое-где в темных углах его монастырских строений и купеческих лабазов.

Между тем Лукин стоял на своем. Избегая прямо отвечать на вопросы судьи и прокурора, не решаясь поднять глаз, твердил он заученные фразы о том, что был пьян, что ничего не помнит.

Перед судом один за другим проходили свидетели, друзья Лукина и Тани. Они говорили почти одно и то же — с горечью, с возмущением, недоумевая. Костя Лукин, которого они любили и уважали, поднял руку на свою Таню, на их Таню! Лукин, которого они знали как честного и правдивого человека, путаясь и запинаясь, отрицал свою вину.

Перед судом выступил отец Лукина. Сгорбившись, подошел он к столу судьи и оглянулся на сына, очень похожего на него, особенно теперь, когда тот стоял за барьером, постаревший и сутулый. Словно стыдясь этого сходства, старик по-молодому выпрямился.

— Как сын руку на жену поднял, этого я не видел, — твердо сказал он. — Знаю только одно: виноват Константин. По глазам опущенным вижу: виноват!

— Скажите, товарищ Лукин, — спросил Трофимов, — где мог научиться ваш сын тому, что он сделал?

— Не знаю. Мы с матерью этому его не учили.

— Скажите, в каких отношениях он был с Глушаевым?

— Глушаев не нянька ему. Константин — шофер, Глушаев — начальник.

— Так. Вы, я слышал, часто охотились с Глушаевым, верно?

— Часто не часто, а охотиться вместе приходилось.

— Скажите, может быть, Глушаев дурно влиял на вашего сына?

— Григорий Маркелович в люди вышел, когда сына моего еще и на свете-то не было.

— Значит, не влиял?

— В плохом смысле, думаю, нет.

— А в хорошем?

— Глушаев — охотник. Сын при нем и охоту полюбил.

— Так, — сказал Трофимов. — Больше вопросов к свидетелю не имею.

— А у вас, товарищ Струнников, есть вопросы? — обратился Новиков к защитнику.

— У меня есть, — приподнялся Струнников. — Скажите, товарищ Лукин, что ваш сын… был ли он хорошим, добрым сыном?

— Примерный сын! — с горькой усмешкой сказал старик.

— Примерный! — торжествующе повернулся Струнников к председательствующему и народным заседателям. — Вопросов больше не имею.

— Сколько у вас детей? — спросил Лукина один из народных заседателей.

— Единственный! — хмуро ответил старик и пошел от стола.

— Попросите свидетеля Глушаева, — сказал Новиков.

По рядам прокатился приглушенный говор. Дверь отворилась, и в зал широкими легкими шагами вошел Глушаев. Лицо его сияло неизменной улыбкой. Приближаясь к судейскому столу, он поглядывал по сторонам, добродушно кивал головой, пожимал руки знакомым. Казалось, весь зал был заполнен его друзьями.

— Ваше имя, отчество? — приступил к обычному опросу свидетеля Новиков.

— Мое? — Глушаев с комическим недоумением оглянулся на публику. — С утра был Григорием Маркеловичем.

По залу пронесся смешок.

— Свидетель, ведите себя серьезно! — строго предупредил его Новиков. — Вы перед народным судом.