Жюльетта. Том I - де Сад Маркиз Донасье?н Альфонс Франсуа - Страница 69

– Эти создания, – представила я их министру, – утешат вас за потерю, которую вы только что пережили.

– Я не нуждаюсь в утешении, – ответил министр, целуя меня, – и с превеликой радостью посылал бы на смерть дюжину таких праведников ежедневно, жалею я только о том, что он мало мучался – этот презренный шут.

– Однако должна признать, – сказала я, – что мне так и не удалось убедить его.

– Ты правильно сделала, что не уговорила его: я просто содрогаюсь при мысли, что эта тварь могла продолжать свое существование. Мне даже жаль, что пришлось похоронить его, правда, я испытал удовольствие от того, что его труп обратится в навоз и послужит пищей червям.

И тут же, будто желая поскорее забыть случившееся, распутник перешел к своему излюбленному занятию, благо, что три мои служанки были под рукой. Самый придирчивый критик не обнаружил бы в них никакого изъяна: размеры, формы, происхождение, материальное положение, молодость, внешность – все было в самом лучшем виде, однако же я заметила, что ни один из моих друзей ничуть не возбудился: очевидно, пресыщенность не так-то легко перебороть; было ясно, что оба чем-то недовольны, хотя ни в чем не упрекнули меня.

– Если эти девочки вас не устраивают, – начала я, – скажите прямо, ведь я никак не могу понять, что вы хотите.

Сен-Фон, которого старательно обрабатывали двое девушек, правда, без видимого результата, вздохнул и сказал:

– Если кого-то и надо винить, то только нас с Нуарсеем. Мы выжаты до предела, потому что только сегодня творили такие ужасные вещи, и я не представляю, что можно сделать, чтобы взбодрить нас.

– Возможно, – предложила я, – вы расскажете о своих подвигах и, вспоминая их, вновь обретете силы совершить новые злодейства.

– Пожалуй, можно попробовать, – согласился Нуарсей.

– Тогда раздевайтесь, – скомандовал, оживившись, Сен-Фон. – И ты тоже разденься, Жюльетта, и слушай меня внимательно.

Две девушки приникли к Нуарсею: одна сосала его, он облизывал другую и ладонями поглаживал их ягодицы; мне было доверено ласкать рассказчика, который в это время усердно тискал зад третьей девочки, и вот что поведал нам Сен-Фон:

– Я привел свою дочь в комнату, где лежал умирающий отец. Со мной был Нуарсей; мы опустили шторы, заперли на засов все двери и потом, – при этом член злодея приподнялся, будто подтверждая его слова, – и потом я в самых жестких выражениях объявил отцу, что все с ним случившееся, вся эта мучительная агония была делом моих рук. Я сказал ему, что ты отравила его по моему указанию, и посоветовал подготовиться к смерти. Затем я задрал юбки дочери и на его глазах совершил с ней акт содомии. Нуарсей, который обожает подобные зрелища, с удовольствием трудился над моим анусом, но едва этот стервец увидел голый зад Александрины, он тут же оставил меня и ринулся в пробитую мной брешь… Я склонился над кроватью и заставил умирающего ласкать меня, пока он держал в руке мой член, я душил его; я кончил в тот самый миг, когда он испустил дух, а Нуарсей в это время разрядился в чрево моей дочери. Ах, Жюльетта, я не в силах описать мой восторг! Я был тем презренным, подлым, чудовищным сыном, который за раз совершил: отцеубийство, инцест, содомию, сводничество, проституцию. Ох, Жюльетта, Жюльетта, никогда в жизни не был я так счастлив; взгляни, даже при воспоминании об этих подвигах сладострастия мой член стал таким же твердым, как в те минуты.

С этими словами злодей схватил одну из девочек и начал творить с ней самые мерзкие и грязные вещи, заставив нас делать то же самое с другими. И мы дали полную свободу своему неистощимому воображению; Природа, глубоко оскорбленная в лице несчастных девочек, стократно отыгралась на Сен-Фоне, и распутник уже был готов излить свое семя, как вдруг, будто спохватившись, что надо растянуть удовольствие, вытащил свой орган из одной задницы, чтобы тут же вонзить его в другую, потом в третью. В тот день он владел собой безупречно и возликовал шесть раз подряд; со своей стороны Нуарсей так и не раскрыл свои набухшие семенники и удовлетворился лишь отцветшими розами. Тем не менее и он употребил с пользой то немногое, что в нем оставалось, и пока удовлетворял себя – а он отдавался этому самозабвенно, – он лобзал и мой зад и зад Сен-Фона, он сосал нас и глотал интимные звуки, которые мы для забавы испускали ему в рот.

Потом пришло время ужинать; разделить с мужчинами трапезу предложили только мне при условии, что я останусь обнаженной; девочки лежали на столе, среди многочисленных яств, освещаемые пламенем свечей, которые мы поставили им между ног; свечи горели ярко, ужин длился долго, и ляжки их поджарились на славу. Мы заранее крепко привязали девочек к столу, чтобы они не смогли вырваться, а вставленные им в рот кляпы заглушали стоны и не мешали нашей беседе. Три необычных канделябра немало развлекали наших распутников, я несколько раз проверяла их состояние и всякий раз находила, что оба они в прекрасной форме.

– Сделайте милость, объясните нам, Нуарсей, – заговорил Сен-Фон, пока коптились наши юные помощницы, – употребите свою метафизику, в которой вы так сильны, и объясните, как это возможно, что в одном случае мы получаем удовольствие, когда видим страдания других, а в другом – когда страдаем сами.

– Тогда слушайте внимательно, – с важностью произнес Нуарсей, – и я дам вам подробнейший отчет.

По логическому определению боль – не что иное, как враждебное отношение души к телу, которому она дает жизнь, и эта боль выражается в определенном конфликте с физической организацией тела. Как пишет Николь[71], он обнаружил в человеке эфирную субстанцию, которую назвал душой и которую дифференцировал от материальной субстанции, называемой телом. Я же, далекий от этой легкомысленной чепухи и считающий человека чем-то вроде абсолютно материального растения, – так вот, я скажу, что боль – это следствие нарушения отношений между предметами, находящимися вне нас, и органическими молекулами, из которых мы состоим; таким образом, вместо того, чтобы составлять гармонию с нашими нервными флюидами, как это бывает в случае волнения, вызванного удовольствием, атомы, исходящие от этих внешних предметов, сталкиваются с ними по косой траектории, ударяются в них, отталкиваются и никогда не сливаются с ними. Отрицательные эффекты – это тоже эффекты, и независимо от того, что бродит в нас – удовольствие или боль, – наши нервные флюиды равно подвергаются воздействию. Теперь посмотрим, что мешает этому болезненному ощущению, бесконечно более острому и активному, нежели любое другое, разжечь в этих флюидах такой же пожар, какой полыхает там в результате действия атомов, излучаемых предметами удовольствия. Что мешает мне, хотя я в любом случае ощущаю волнение, что мешает привыкнуть, за счет постоянного повторения, получать одинаково сильные ощущения от атомов, которые отталкиваются друг от друга, и от тех, которые сливаются? Утомившись от эффектов, вызывающих лишь элементарные ощущения, почему не могу я обрести привычку извлекать такое же удовольствие от тех, что производят болезненное ощущение? Обе категории воздействия концентрируются в одном месте, единственная разница между ними состоит в том, что одно из них – сильное и резкое, другое – слабое и мягкое, но разве скептический ум не предпочтет первое второму? Нет ничего удивительного в том, что, с одной стороны, есть люди, приучившие свои органы к приятному раздражению, и есть такие, кто не выносит подобного раздражения. Следовательно, я прав, утверждая, что опыт человека в области удовольствий – это попытка управлять предметами, которые доставляют ему наслаждение; в метафизике удовольствий такое поведение называют эффектами утонченности. Так что же странного в том, что человек, обладающий подобными органами, следуя тем же принципам утонченности, воображает, будто управляет предметом своего удовольствия? Он ошибается, но не более, чем кто-либо другой, потому что делает то, что делают другие. Однако последствия будут различны, уверяю вас, хотя исходные мотивы идентичны; первый поступает не более жестоко, чем второй, и не надо упрекать ни того, ни другого: оба употребили на достижение предмета удовольствия одни и те же средства.