Проклятие древних жилищ
(Романы, рассказы) - Рэй Жан - Страница 26

На дальнем полигоне раздавались глухие залпы, приветствующие пробуждение города.

Я не вернулся на Мендельсонштрассе.

Я бродил по городу.

Трижды я разглядывал мертвецов через окна моргов.

Хеллен среди них не было. Мюгельзее ее не вернуло.

Трижды я оказывался перед вокзалом Анхальт, собираясь уехать, и каждый раз с тяжелым сердцем возвращался в центр Берлина.

Я обнаружил странные улочки, высокие здания, в окнах которых торчали бледные лица, словно ищущие взглядом что-то вдали.

Были и другие улицы, где в едкой тени тянулись бесчисленные пустые склады, в которых там и сям трудились одинокие силуэты.

Один раз я очутился внутри этих громадных ангаров, которые высокими сводами нависали над выложенным плиткой гектаром земли. Там царил сумрак, и там я заметил одинокого человека, склонившегося над одним единственным тюком. Я подошел ближе и увидел, что он мертв. Он был задушен. Из его рта торчал кляп из пакли, похожий на бесконечный поток оранжевого дыма.

Самоубийца или жертва убийства в центре этого окруженного стенами пространства — моя душа ощутила это, как квинтэссенцию ужаса, алгоритм мерзости.

Моя формулировка была глупой и бессмысленной, как и моя жизнь, — «Берлин суть смерть».

Эти слова отпечатались в моем мозгу — «Берлин суть смерть». Я едва не сказал их официантке, которой вечером заказал картофельный салат и ливерную колбасу.

Поесть я решил в забегаловке, притаившейся в невозможном месте, в нише стены в одном из тупиков. Туда можно было проникнуть только на ощупь, кирпичная чешуя оседала сразу на обоих плечах. Я познакомился с заведениями, где пахло горячим лаком от соседних гончарных заводов, кровью от близлежащих подпольных боен, где производят слишком розовые деликатесы и каменноугольную смолу для городских нужд.

Я ел берлинский гуляш, от которого несло соседним газгольдером.

С Балтики налетел ледяной воздух. Знакомы ли вам внезапные берлинские похолодания, которые обрушиваются на гигантский город, несмотря на изобилие солнца.

Это длится час, иногда два или три часа, редко целый день, короче говоря, все то время, которое требуется, чтобы заполнить три больницы людьми с внезапными приступами скоротечной чахотки. Очень странно думать, что несколько ледовых полей, дрейфующих из Ботнического залива и потопивших по пути пару суденышек в Аландском архипелаге, странным образом поражают смертельным кашлем лодочников Мюгельзее и превращают цветущих парней в призраки, которые выплевывают свои легкие.

В одном запыленном парке, на который сыпал мелкий дождь, смешанный с сажей из высоких заводских труб, я сидел на скамье с чугунными головами чудовищ вместе с одной польской студенткой.

Она листала тетрадь с эпюрами.

Холод был таким пронизывающим, что она корчилась, словно побитый зверек, под бежевым плащиком. Позади кустов загорелись пронзительные огни долины Циллерталь. Они походили на огни порта.

— Пошли, выпьем горячего кофе, — предложил я, и она покорно последовала за мной с видом признательной собачонки. В заведении поспешно набивали сухими поленьями и коксом две громадные печки со слюдяными глазками. Уже ворчало фиолетовое пламя, подкормленное керосином.

Появились другие люди, загнанные в помещение полярным дыханием улицы. Они шумно занимали места вокруг столиков поближе к источнику тепла.

Раздались звуки пианино. Музыка смешивалась с визгом потрепанных струн. Слышался резкий голос, певший какие-то вокализы в глубине украшенной материей крохотной сцены.

Обжигающий кофе, горячий пунш, желтые и розовые кусочки кремового пирожного закрыли мозаичные столешницы.

Моя спутница выпила дымящийся напиток, проглотила пару кусков пунцовой семги, бледные креветки, салаты, приправленные золотистым соусом, потом открыла свою тетрадь с эпюрами и алгебраическими значками.

Закончилась тирольская песня, началась кантилена: среди рыдающих жалоб скрипок я уловил слова: «Лунный свет на тихом озере, темные волны, качающие белую лодочку», которые болью отозвались в моем сердце.

Студентка не отрывала сияющих светлых глаз от последовательности интегралов. Она машинально взяла бутерброд с яйцом, откусывая большие куски — фантасмагория степеней захватила ее мысли.

— Лунный свет в холодной могиле, — рыдала певица.

Дверь распахнулась от притока новых клиентов, в заведение ворвался шум низвергающейся воды.

Холод перешел в сильнейший дождь.

Я увидел черную воду, испещренную огненными стрелками. «Лунный свет — могила», — певица повторила припев.

Водяной пар и дым от мокрой одежды клиентов поднимались выше нижней половины зала, как бы лежащей на подушке горячего воздуха. В дымке появились лица, головы торчали над туманом, словно вглядываясь вдаль.

Высокие дома улицы словно ждали чего-то неправдоподобного, но они не смотрели на угол тупика, а уставились на призрачный бушприт, указующий неведомое.

Вдруг мое плечо качнулось, на него легла тяжелая рука.

Рука была ухоженной, украшенной грубым перстнем, работой из арагонских траншей. Мой взгляд в отчаянии искал глаза спутницы. А она лихорадочно записывала мантиссы логарифмов на полях тетрадки с рисунками.

Это была рука Генриха Бора, мужа Хеллен.

— А! Шутник, — раздался его голос, — я так и знал, что замешана женщина. Вот уже шесть недель, как ты не появляешься у друзей! Шесть недель! Я уже подумал, что с тобой произошел несчастный случай, но Хеллен мне говорила…

— Хеллен, Хеллен! — воскликнул я.

— Да, Хеллен, моя жена, она не притворщица, хотя и немного сдержана. Она мне говорила, что в исчезновении мужчины всегда замешана женщина и что не стоит беспокоиться.

— А! Значит, Хеллен…

— Вы не злитесь на мою жену из-за этого? Это нормально. Итак, я…

Он уселся рядом со мной, веселый, счастливый, с любопытством разглядывая полячку, которая продолжала записывать ряды цифр, а поскольку, на его взгляд, кельнерша не торопилась, осушил мой стакан.

Это казалось мне безумием.

Генрих хотел отпраздновать возвращение блудного друга, заказал золотистое вино хохмайер, горячие сосиски и жаренного на вертеле гуся.

Почувствовав запах горячего мяса, студентка на несколько минут забыла о тетрадке.

Генрих намекнул о наших любовных приключениях, пошутил по поводу небольших грудок, торчащих под плащом полячки.

Она приняла оскорбительную похвалу с болезненной гримаской, которую Бор не увидел и которая в любых других обстоятельствах заставила бы меня вцепиться ему в глотку. Но я думал лишь об одной чудесной вещи: Хеллен жива, она выбралась из слишком черной воды Мюгельзее. Она ждала меня. Я снова воспользуюсь золотистыми пробуждениями на Мендельсонштрассе, фантазийными завтраками и изумительной гибкостью тела Хеллен.

— До скорого, не так ли? Я предупрежу Хеллен о вашем возвращении, — выкрикнул Генрих на прощанье, с силой колотя меня по плечу.

Стало жарко, невероятно жарко. Волна холода пришла и ушла к дальним виллам предгорья, превращаясь в легкий морской бриз.

Люди возвращались на улицу, где уже властвовали янтарные сумерки, а на террасах кафе разносили пенящееся пиво.

— Мадемуазель, — сказал я студентке, — прошу прощения за многое, случившееся этим вечером. Я — счастливый человек. Меня надо простить даже за это…

Я протянул ей банковский билет.

У нее опять болезненно скривился рот, но в глазах светилась нежность.

Она сунула купюру в свою драгоценную тетрадку, махнула мне на прощанье и исчезла в безлюдном парке, где в каждой капле дождя отражалось заходящее солнце и каждая капля казалась слезой какой-то гигантской и вкусной каплей светлого пива.

Я не услышал ее голоса и слов, которые произносят добрые старые люди и которыми полны добрые старые книги.

Когда служанка Фрида распахнула передо мной дверь столовой, первой, кого я увидел, была Хеллен: она с серьезным видом и обходительностью официантки наполняла тарелку Генриха дымящимися макаронами.