120 дней Содома - де Сад Маркиз Донасье?н Альфонс Франсуа - Страница 42

Мне было всего двадцать три года, приключений мне досталось в избытке. Я намерена пропустить то, что не относятся к нашей теме и обратиться, с вашего любезного согласия, исключительно к тем, и которых вы, господа, я знаю, находите для себя интерес. Через неделю после моего возвращения, в комнату, отведенную для наслаждений, принесли бочку, полную дерьма. Появляется мой любовник: это правоверный клирик, до такой меры искушенный в подобных удовольствиях, что он не способен был возбудиться, не прибегая к крайности, которую опишу. Он входит – я стою раздетая. Сначала он разглядывает мои ягодицы, затем, весьма грубо на них надавив, велит мне раздеть его и помочь войти и бочку. Я раздеваю его, поддерживаю за руки; старый боров помещается в свою стихию, через минуту в приготовленное отверстие он высовывает свой член, уже почти натянутый, и приказывает мне потрясти его несмотря на омерзительные нечистоты, которыми был покрыт. Я исполняю поручение, он погружает голову в бочку, барахтается, глотает, рычит, извергает и выскакивает в ванну, где я его оставляю под присмотром двух служанок, которые отмывают его с четверть часа…

Вскоре появляется другой гость. К тому времени я уже целую неделю испражнялась и мочилась в заботливо оберегаемую чашу; этот срок был необходим, чтобы помет был доведен до такого состояния, какое было нужно нашему развратнику. Это был мужчина лет тридцати пяти; у него, я догадывалась, водились деньги. Еще не успев войти, он спрашивает меня, где стоит горшок; я ему его подаю, он вдыхает запах: «Совершенно ли вы уверены, что прошла неделя с тех пор, как это сделано?» – «Я могу поручиться, – говорю я ему, – вы же видите, что он уже покрылся плесенью?» – «Вот это как раз то, что мне надо; он все равно никогда не сможет заплесневеть больше, чем я люблю. Прошу вас, покажите мне скорее прекрасную попку, которая это выкакала». Я ее предъявляю. «Отлично, – говорит он, – а теперь поместите-ка ее напротив, так чтобы я мог ею любоваться, пока я буду есть ее изделие». Мы усаживаемся. Он пробует, приходит в восторг, снова берется за дело и поглощает изысканное блюдо за одну минуту, отвлекаясь только для того, чтобы взглянуть на мои ягодицы и не предпринимая больше никаких действий: даже не вынул члена из штанов…

Спустя месяц явившийся к нам развратник не захотел иметь дела ни с кем, кроме самой Фурнье. И что же за предмет он себе выбрал, великий Боже! Ей было тогда полных шестьдесят восемь лет; вся ее кожа была изъедена воспалением, и восемь гнилых зубов, украшавших ее рот, придавали ей такое зловоние, что было невозможно разговаривать с ней вблизи. Однако именно ее недостатки восхитили любовника, с которым ей предстояло иметь дело. Сгорая желанием увидеть подобную сценку, я бегу к моей щелке: Адонис оказался немолодым врачом, но все же моложе ее. Будучи допущен до нес, он четверть часа целует ее в губы, затем, открыв ей старый, сморщенный зад, похожий на старое коровье вымя, с жадностью лобызает и сосет его. Приносят шприц и три бутылочки ликера; ученик Эскулапа при помощи шприца впрыскивает неопасный напиток в кишечник своей Ириды; она, не пошевелившись, выдерживает; тем временем доктор не перестает целовать и лизать ее во все части тела. «Ах, мой дружок, – говорит, наконец, старуха, – я больше не могу! Я больше не могу! Приготовься, мой друг, я должна разгрузиться.» Последователь салернцев преклоняет колони, вытаскивает из своих штанов бесчувственный лоскут, потемневший и сморщенный, торжественно его трясет; Фурнье водружает свой распухший, грубый зад на его рот. Доктор пьет содержимое, частицы кала, разумеется примешиваются к жидкости, все это проглочено, развратник извергает семя и в упоении бесчувственно валится навзничь на пол. Таким-то образом этот развратник удовлетворил сразу две свои страсти: винолюбие и похоть.

«Подождите, – говорит Дюрсе, – подобные излишества всегда меня возбуждают. Ла Дегранж, мне сдастся, что твой зад ничем не хуже того, который только что описала Дюкло: подойди и приложи мне его к лицу». Старая сводня исполняет приказание. «Пускай! Пускай! – кричит Дюрсе, чей голос казался приглушенным из-под грузных ягодиц подражательницы. – Отпускай, плутовка! Что бы там ни было, жидкое или твердое, я проглочу все». Операция совершается. Епископ поступает таким же образом с Антиноем, Кюрваль – с Фаншон, а Герцог – с Луизон. Наши четыре богатыря, прекрасно закаленные во всех непотребствах, предались этому с усвоенным ими хладнокровием: все четыре помета были проглочены, так что ни одной капли выходящего ни с той, ни с другой стороны не было пролито. «Ну, Дюкло, – сказал Герцог, – теперь ты можешь заканчивать; если мы не стали спокойнее, то по крайней мере, стали более терпеливыми и более способными тебя дослушать». – «Увы, господа, – говорит наша героиня, – история, которую мне осталось вам рассказать сегодня вечером, думаю, слишком неприхотлива и незамысловата для того состояния духа, в котором я вас нахожу. Как бы там ни было, настал черед, и ей следует занять свое место. Герой этого приключения служил бригадным генералом в королевских армиях. Нам было нужно его раздеть и запеленать как ребенка; пока он так лежал, я должна была испражняться перед ним на блюдо и кормить его моим пометом с рук как будто кашей. Наш развратник проглатывает все, извергая семя в пеленки и имитируя крик младенца.»

«Ну что ж, давайте прибегнем к помощи детей, – говорит Герцог, – раз ты остановилась на истории с детьми. Фанни, покакайте мне, пожалуйста, в рот и не забудьте, пока будете это делать, пососать мой член, поскольку еще нужно будет извергнуть». – «Да будет исполнено то, о чем было попрошено, – говорит Епископ. – Подойдите-ка, Розетта, вы слышали, что приказано Фанни? Сделайте то же самое». – «Пусть это приказание относится и к вам, – говорит Дюрсе также приблизившейся Эбе». – «Стало быть, нужно следовать моде, – говорит Кюрваль, – Огюстин, не отставайте, голубушка, от своих подружек: примите разом мое семя в свое горлышко и выпустите ваше дерьмо ко мне в рот». Все было исполнено, и на этот раз – на славу; со всех сторон были слышны пуки испражнявшихся и шум извержений. Удовлетворенная похотливость совпала с утоленным аппетитом. Однако герои наши порядком изощрились в своих оргиях, поэтому все дети были положены спать, и усладительные часы, которые за тем последовали, были заняты с четырьмя лучшими работницами, четырьмя горничными и четырьмя рассказчицами историй. Друзья окончательно захмелели и произвели гнусные дела, отличавшиеся такой совершенной мерзостью, что я не смог бы их описать без ущерба для менее развратных картин, которые мне еще остается предложить читателям. Кюрваль и Дюрсе были унесены без сознания, однако Герцог и Епископ, сохранившие такое же спокойствие и ясность мысли, как если бы они ничего не делали, не меньше прежнего предавались весь остаток ночи своим обычным наслаждением.

Четырнадцатый день.

В этот день выяснилось, что погода решила еще больше содействовать осуществлению планов наших развратников и скрыть их лучше, чем собственная предусмотрительность, от глаз всего света. Выпало невиданное количество снега, который, наполнив всю окрестную долину, казалось, закрыл доступ к убежищу наших четверых злодеев даже для зверей, поскольку из людей не существовало более ни одного, кто бы отважился добраться до них. Невозможно представить, насколько сладострастию благоприятствует такого рода безопасность и на что осмеливаешься, когда можешь сказать себе: «Я здесь один, я один на краю света, избавленный от всех глаз, и ни одно существо не может прийти ко мне; нет больше узды, нет преград». С этого времени желания устремляются с неудержимостью, не знающей границ. Безнаказанность, которая их поддерживает, приятно усиливает это опьянение. С тобой остаются только Бог и совесть. Как прочна может быть первая узда в глазах безбожников сердцем и умом? И какую власть может иметь совесть над тем, кто так хорошо научился побеждать ее угрызения, так что они превратились для него почти в наслаждения? Несчастное стадо, отданное на растерзание таким злодеям, как бы ты содрогнулось, если бы опыт, которого у тебя нет, сделал бы доступными такие рассуждения!