120 дней Содома - де Сад Маркиз Донасье?н Альфонс Франсуа - Страница 37

«К черту Бога, – сказал Дюрсе, – вот как это надо проделывать». И он прошел в свой кабинет с самыми старыми шлюхами, Терезой и Ла Дегранж; спустя несколько минут все услышали его крики, но, вернувшись, он не пожелал рассказать компании о тех эксцессах, которым только что предавался. Подали ужин, который был не развратнее обычного; друзьям в голову пришла мысль провести время после ужина, запершись – каждый в своем углу – вместо того, чтобы забавляться всем вместе, как они обычно делали; Герцог занял будуар в глубине с Эркюлем, госпожой Ла Мартен, своей дочерью Юлией, Зельмир, Эбе, Зеламиром, Купидоном и Мари. Кюрваль захватил себе гостиную для рассказов, устроившись там с Констанс, которая каждый раз дрожала от страха, когда ей приходилось оставаться с ним, и которую он совершенно не собирался успокаивать, а также с Фаншон, Ла Дегранж, «Разорванным-Задом», Огюстин, Фанни, Нарциссом и Зефиром. Епископ прошел в гостиную собраний с госпожой Дюкло, изменившей в тот вечер Герцогу (мстя за его измену, которую он совершил), уведя с собой Алину, «Струю-В-Небо», Терезу, Софи, очаровательную крошку Коломб, Селадона и Адониса. Что касается Дюрсе, то он остался в столовой, где убрали остатки ужина и разбросали ковры и подушки. Итак, он уперся там с Аделаидой, своей дорогой супругой, Антиноем, Луизон, мадам Шамвиль, Мишеттой, Розеттой, Гиацинтом и Житоном. Эти действия были продиктованы скорее усилением похоти, чем какой-либо другой причиной: головы так разгорячились в тот вечер, что, по единодушному мнению, никто не пошел спать, а, напротив, в каждой комнате было совершено столько гнусностей и мерзостей, что невозможно себе представить. К рассвету все захотели снова сесть за стол, хотя много пили в течение ночи. Сели вперемешку, не соблюдая различий; кухарки, которых разбудили, отправили к столу взбитые яйца, луковый суп и омлеты. Все выпили еще, но Констанс была очень печальной, ничто не могло успокоить ее. Ненависть Кюрваля росла одновременно с ее несчастным животом. Она только что ощутила ее на себе во время оргий этой ночью, где было все, кроме ударов: договорились, что дадут подрасти ее «груше»; итак, она ощутила на себе самые скверные приемы, которые только можно себе представить. Она хотела пожаловаться на это Дюрсе и Герцогу, своему отцу и своему мужу, которые послали ее ко всем чертям и сказали, что в ней несомненно есть какой-то недостаток, который они сами не замечали, если она может так не нравиться и самому добропорядочному и честному человеку: вот и все, чего она смогла добиться. Затем все отправились спать.

Одиннадцатый день.

Встали очень поздно; полностью отменив в этот день обычные церемонии, сели за стол сразу же после того, как поднялись с постели. За кофе, который подавали Житон, Гиацинт, Огюстин и Фанни, было достаточно спокойно. Однако Дюрсе хотел непременно заставить пукать Огюстин, а Герцог – направить в рот Фанни. Итак, поскольку от желания до исполнения был только шаг, все получили удовлетворение. К счастью, Огюстин была подготовлена; она отпустила около дюжины пуков в рот финансиста, которые уже было возбудили его. Что касается Кюрваля и Епископа, то они ограничились прикосновениями к ягодицами двух маленьких мальчиков, и все прошли в гостиную для рассказов.

«Взгляни-ка, – сказала мне однажды крошка Евгения, которая начинала осваиваться с нами и после шести месяцев пребывания в борделе стала еще красивее, – взгляни, Дюкло, – сказала она мне, задирая на себе юбку, – вот таким мадам Фурнье хочет ни деть мой зад весь день». Говоря это, она показала мне слой говна толщиной в дюйм, который полностью закрывал ее хорошенькую маленькую дырочку в попке. – «И что она хочет, чтобы ты делала с этим?» – спросила я ее. – «Это готовится для одного пожилого господина, который придет сегодня вечером, – отвечала Евгения, – она хочет, чтобы у меня непременно было дерьмо в заднице». – «Ну что же, – сказала я, – он будет доволен, поскольку невозможно там иметь его больше». Евгения сказала мне, что после того, как она справила нужду, госпожа Фурнье специально так ее вымазала. Мне было любопытно увидеть эту сцену, и, как только позвали это маленькое хорошенькое создание к гостю, я со всех ног бросилась к дырке в стене. Гостем был один монах, из тех, кого называют «шишками»; он был из ордена де Сито, толстый, высокого роста, крепкий, лет около шестидесяти. Он ласкает девочку, целует ее в губы и, спросив ее, все ли у нее чисто поднимает юбку, чтобы самолично проверить безукоризненную чистоту, в которой его заверяла Евгения, хотя ей было отлично известно обратное; впрочем, ей было приказано говорить ему именно так. «Как, маленькая плутовка? – сказал монах, увидев, как все было на деле. – Как? Вы осмеливаетесь говорить мне, что вы чисты, имея при этом такую грязную попку? Похоже, что вы уже недели две не подтирали ее. Это меня огорчает; поскольку мне так хочется видеть ее чистой, мне самому придется позаботиться об этом». Говоря это, он заставил девочку опереться о кровать, встал на колени у ее ягодиц, разведя их двумя руками. Сначала можно было подумать, что он разглядывает и, кажется, удивлен; понемногу он привыкает к картине, язык его приближается, он отхватывает куски, чувства воспламеняются, член встает, его нос, рот, язык, – все, кажется, работает одновременно, его восторг кажется таким сладострастным, что он едва может говорить; наконец сперма поднимается: он хватает свой член, трясет его и, получая разрядку, заканчивает чистить, да так тщательно, что не верится, что всего лишь мгновение тому назад зад мог быть грязным. Распутник не останавливается на этом: похотливое пристрастие было для него предварением главного. Он поднимается, еще раз целует девочку, подставляет ей здоровый отвратительный грязный зад, которым приказывает сотрясать; эти действия вновь возбуждают его, он добирается до зада моей товарки, осыпает новой порцией поцелуев, а поскольку то, что он сделал затем, не входит в мою компетенцию и не помещается в рамках этих рассказов, позвольте мне передать Ла Мартен право рассказать вам о распущенности одного злодея, которого она очень хорошо знала и от которого, чтобы избежать любых вопросов с вашей стороны, господа (поскольку мне по вашим же законам не позволено отвечать), я перейду к другой подробности.»

«Только одно слово, Дюкло, – сказал Герцог. – Я буду говорить в завуалированной форме: таким образом, твои ответы нисколько не нарушат наших законов. Хобот у монаха был большим, и Евгения в первый раз…?»

– «Да, сударь, это было в первый раз, и у монаха он был большой, как у вас». – «Ах, черт подери! – сказал Дюрсе. – Какая прекрасная сцена и как бы мне хотелось увидеть это».

«Возможно, вы проявите такое же любопытство, – сказала Дюкло, продолжая свой рассказ, – к тому человеку, который несколькими днями позже прошел через мои руки. Он пришел с горшком в руках, содержавшим восемь-десять кучек дерьма, взятых со всех сторон, «авторы» которых его меньше всего интересовали; я своими руками натерла его всего зловонной мазью. Он не щадил ничего, даже лица; а когда я дошла до члена, который одновременно ему трясла, этот мерзкий боров с наслаждением разглядывал себя в таком виде в зеркале и оставил в моей руке доказательства своей жалкой мужественности.

Вот мы и пришли, господа: наконец, мы воздадим почести подлинному храму. Меня предупредили быть наготове и я сдерживалась два дня. Это был мальтийский командор, который для подобных действий встречался каждый раз с новой девицей; именно с ним произошла эта сцена. «Какие прекрасные ягодицы! – сказал он мне, целуя зад. – Но, дитя мое, – прибавил он, – недостаточно иметь красивую попку, надо, чтобы эта красивая попка еще и какала. Вы хотите сделать это?» – «До смерти, сударь», – ответила я ему. – «Ах, черт подери, как это прекрасно, – сказал командор, – именно это и называется – как нельзя лучше служить своему миру; не угодно ли будет вам, моя крошка, покакать в тот горшок, который вам сейчас поднесу?» «Честное слово, сударь», – ответила я ему, – я готова какать куда угодно, так сильно мое желание, даже вам в рот…» – «Ах! Прямо мне в рот! Как она мила! Ну что ж, именно это и есть единственный горшок, который я могу вам предложить». – «Ну что ж! Дайте же его, сударь, дайте мне его поскорее, – ответила я, – поскольку я больше не могу терпеть». Он устраивается, я на корточках взбираюсь на него; делая свое дело, я трясу ему член; он поддерживает меня руками за бедра, возвращая кусок за куском все, что я выкладываю ему в пасть. Тем временем ом впадает в экстаз; моей ладони едва хватает, чтобы заставить выплеснуться потоки семени, которые он проливает; я трясу его член, заканчиваю какать, наш герой на вершине блаженства; я ухожу от него; он доволен мной так, что любезно просил передать это госпоже Фурнье, прося ее прислать ему другую девицу на следующий день.