Не склонив головы - Калачев Владимир Сергеевич - Страница 18

Когда таинственный пассажир произнес фамилию Органова, Рамке вздрогнул. Но он ни слова не сказал своему собеседнику о мелькнувших у него воспоминаниях, связанных с этой фамилией. Это было так давно… в России… И об этом не рассказывают.

Рамке обернулся и, прикрываясь рукой от снега, спросил у своего пассажира:

— Если найду профессора, что делать дальше?

— Мистер Локк приказал немедленно дать телеграмму: «Обеспокоен молчанием». Вам будут даны дополнительные инструкции.

— Что еще?

— Все.

Они вернулись к машине. Рамке развернул лимузин, достиг перекрестка дорог и поехал в обратном направлении уже по другой автостраде.

Длинный низкий лимузин остановился, не доезжая нескольких километров до города. Здесь была небольшая роща. Пассажир, полчаса назад севший в машину, выпрыгнул на дорогу и тут же скрылся в ночной темноте.

Только на рассвете машина показалась на широких асфальтированных улицах Берлина. Снегопад только что прекратился, но асфальт, бетонные плиты улиц, кажется, уже успехи не просто вымыть, а вычистить щетками. Сырой, пронизывающий ветер как по трубам-великанам, врывался в уличные коридоры. Разгоняя раннюю дремоту зимнего утра, он гнал по небу низкие облака.

Лимузин свернул в один из переулков, проехал еще немного и остановился около небольшого дома. Из машины вышел Рамке, Он устало поднялся на крыльцо, нажал на кнопку звонка. Прошла минута, две, никто не открывал. Рамке сильнее надавил на кнопку и отнял руку только тогда, когда дверь открыла молодая немка.

— О, простите, я не знала, что вы сегодня вернетесь, — испуганно проговорила она, поправляя сбившуюся прическу.

— Скажите, чтобы машину поставили в гараж, — не обращая внимания на ее извинения, резко проговорил Рамке.

— Слушаюсь… Сию минутку.

— Дайте мне крепкого кофе, — распорядился Рамке и прошел в дом.

Гестаповский следователь лейтенант Курт Меллендорф заметно пьян. Это он «подзарядился» перед допросом. Курт пил не только перед тем, как приступал к своим делам. Он пил систематически, безудержно. И странно было видеть, как у этого здоровенного гестаповца мелко-мелко трясутся пальцы темных волосатых рук. Сослуживцы побаивались лейтенанта Он был жесток и мстителен. У него нет ни родных, ни друзей, но есть маленькая собачонка — Бетси. Глаза у нее так же, как у хозяина, — навыкате, нижняя губа отвисла, и видны мелкие острые зубы. Бетси очень лохмата, она всегда вертится возле ног хозяина. Даже едят Курт и Бетси за одним столом…

Бетси злая. Она несколько раз кусала самого Курта. Но Курт никогда не бьет, ее. Он только вливает ей в пасть шнапс, пьет сам, а затем с интересом наблюдает, как Бетси дрожит, не может удержаться на кривых лапах и падает…

После допроса, проведенного Куртом, человек редко выживает, И тогда Курт и Бетси провожают труп, очередной жертвы до тюремного кладбища — огромной ямы, залитой известью и постепенно заполняемой человеческими останками и землей.

При допросе Органова гитлеровец спросил у него только одно:

— Коммунист?

И еще:

— Зачем копался в аппаратуре?

Аркадий Родионович стоял молча. Следователь не кричал, он, покачиваясь, подошел к Органову и коротким натренированным ударом опрокинул его на пол. Подождав, пока Аркадий Родионович поднялся, снова свалил Органов помнил, что к нему подбежав ли еще два гестаповца. Они стали молча помогать следователю.

Гестаповцы основательно поработали кулаками, не задумываясь, они пускали в ход и тяжелые кованые сапоги. И все же их жертва продолжала молчать…

Очнулся Органов к вечеру… Мрачная, сырая камера — пять шагов в длину, три — в ширину. Но человеку, только недавно жестоко избитому, не нужно большого помещения, он не в состоянии сделать даже одного шага.

Камера изолирована от внешнего мира толстыми стенами и напоминает собою глухой склеп. О существовании на территории завода таких камер никто из пленных не имел понятия. Не знал о них раньше и Органов. С внешним миром камера могла быть связана только через тюремное окно. Но оно было расположено очень высоко. В него видно днем хмурое, серое небо, вечером — мерцание далеких и холодных звезд.

Аркадий Родионович долго лежал неподвижно. Все суставы непомерно распухли, болят — не дотронуться. Тупая боль в теле и тишина камеры действовали угнетающе, вызывали мрачные мысли. Его сознание часто возвращалось к только что пережитому допросу. Органову казалось, что он снова и снова слышит яростный голос гитлеровца:

— Коммунист?.. Отвечай! Отвечай!

И опять у Аркадия Родионовича появлялось ощущение, будто тело его воспринимает удары, без конца удары. И словно в кошмарном сне, в промежутках между ударами слышался все тот же злой и яростный голос:

— Коммунист?.. Отвечай! Зачем копался в приборах?.. Отвечай!

От страшных видений Органова начало знобить. Но кровавые картины не исчезали… Ему кажется — он вновь чувствует прикосновение к телу чего-то холодного, мокрого… «Ага, — догадывается Аркадий Родионович, — это было тогда… Это отливали из ведра… чтобы скорее привести меня в сознание…»

Он пытался припомнить, что делал Луговой в лаборатории, когда туда вошли полицейские. Его начали мучить сомнения: «Не попал ли Луговой в тюрьму так же, как и он?» Но после того, как в памяти начали восстанавливаться события того дня, у него появилась уверенность, что Петр Михайлович не схвачен. Если бы гестаповцы арестовали Лугового, то Органов должен был бы встретить его в машине по дороге в тюрьму. К счастью, этого не случилось. В автомобиле, кроме Органова и двух сопровождавших его охранников, никого больше не было.

На следующий после допроса день в камеру к Органову вошел пожилой человек в халате. Он ни о чем не спрашивал Аркадия Родионовича, молча поворачивал и осматривал опухшее, в кровоподтеках и ссадинах тело. Так же молча он накладывал повязки, компрессы, растирал какими-то мазями. Затем в камере появился солдат. Он поставил перед Органовым миску с горячим бульоном и, не произнеся ни слова, хлопнул за собой дверью.

Все последующие дни Органова хорошо кормили, лечили. Перемена в режиме питания и медицинский уход не только удивили, но и насторожили ученого. Однако ответить на вопрос: «Чем это вызвано?» — он не мог. Как и раньше, никто из обслуживающего персонала тюрьмы не разговаривал с ним.

К концу недели Органов окреп настолько, что без особого труда смог передвигаться по камере. Только ходил он теперь прихрамывая — пальцы ног, разбитые при допросе следователем Меллендорфом, не позволяли ступать нормально.

Органова не беспокоили дней десять… Он терялся в догадках, почему его оставили в покое? Но однажды утром за Аркадием Родионовичем пришел конвой.

На допрос Аркадий Родионович отправился без боязни. Он был уверен, что его снова начнут пытать, может быть, этот короткий путь — от камеры до следователя — последний в жизни. Но Органов знал, что фашисты ничего не узнают от него, своих товарищей он не выдаст.

На этот раз за столом сидел уже не здоровенный лейтенант в пенсне, а сам майор Шницлер. Он милостиво указал Органову на стул и спросил по-немецки:

— Как ваше самочувствие, профессор?

Аркадий Родионович вздрогнул: «Профессор?! Откуда гестаповец знает, что я профессор?» — И тут же страшное предположение: — «Кто-то предал!» Усилием воли Аркадий Родионович постарался не выдать своего волнения. Он, как мог спокойнее, по-немецки ответил:

— Почему «профессор»?

— Разве я ошибаюсь? — маленькие глазки майора ощупали пленного, поднялись до уровня его лица, застыли. Вынув из выдвижного ящика стола измятый конверт, нацист показал его Аркадию Родионовичу.

— Вот ваше письмо. Нам все известно.

Органов успокоился. Он понял, откуда гестаповцу стало известно о нем. У Аркадия Родионовича словно свалилась с плеч огромная тяжесть: его никто не предал. Это главное. Ну, а письма, что ж, не страшно… Оно лежало в куртке и когда перед допросом у него отобрали одежду, то в кармане, видимо, нашли злополучный конверт. Сослуживец сообщал Аркадию Родионовичу в Бронск, что их институт эвакуируют из Москвы и в своем письме назвал его профессором.