Одержимый женщинами - Жапризо Себастьян - Страница 9

Почти тут же, увы, Венсан выпрямился, прислушиваясь и глядя в одну точку. Он спросил меня голосом без выражения:

– Слышала?

Я не поняла, что именно. С пылающими щеками, в платье, вздернутом до талии, я стала прислушиваться вместе с ним. Не было слышно ничего, кроме волн. Однако он с ужасом сказал:

– Собаки!

Рывком вскочил и закричал, срывая со лба лейкопластырь:

– Они меня нашли! Они окружают!..

Он оглядывался, словно не зная, на что решиться. Потом его глаза остановились на мне. На короткий миг я увидела, как в них промелькнули грусть и сожаление. Он прошептал:

– Так точно лучше. Прощай, Эмма.

Когда он повернулся к открытой двери, я крикнула:

– Нет!

И тщетно попыталась схватить его за ноги. Я упала с койки, а он выскочил наружу. Как судьбоносную вспышку я увидела ружье лесника на матрасе. Схватила его, еще не встав на ноги, и бросилась следом за Венсаном.

Он скатился в песок, перепрыгнув через дюну, но поскользнулся и замешкался. Я крикнула, спускаясь к нему, волосы лезли мне в глаза:

– Нет, Венсан, умоляю!.. Остановись!..

Он не остановился, даже не обернулся. Я нажала на один из двух курков. Не помню, сделала ли я это специально. Я, наверное, потеряла равновесие, запуталась в расстегнутом платье, зацепилась каблуком, и пуля полетела наудачу в лучах красного солнца. Я впервые держала в руках ружье. Выстрел, которого ни я, ни Венсан не ожидали, спугнул тысячи чаек на берегу.

Он повернулся ко мне лицом – молча, глаза вылезали у него из орбит. Продолжая идти к нему, я сказала умоляюще:

– Ты не можешь вот так меня бросить! После того как я все тебе рассказала! Это невозможно, понимаешь?!

Теперь вдали за дюнами, в сосновом лесу, который тянулся в сторону города, явственно слышался собачий лай.

Не спуская с меня глаз, Венсан начал шаг за шагом отступать к желтым скалам. Он крикнул мне с ужасом:

– Они меня схватят, ты что, не видишь? Сумасшедшая, из-за тебя меня схватят!

Он пятился все быстрее и быстрее, в отчаянии размахивая перед собой руками, чтобы я опустила ружье. Я прочла в его взгляде, что он хотел бы, чтобы я исчезла, чтобы меня не существовало, и нажала на второй курок. Сквозь слезы я видела, как его отбросило выстрелом, из груди хлынула кровь, и он упал навзничь на песок, раскинув руки.

Я замерла от ужаса с ружьем в руке. Внезапно повсюду стало тихо. Ни лая, ни криков чаек. Я даже не слышала собственного дыхания.

Не знаю, как долго длилась эта пустота.

Когда ко мне вернулись силы, повернулась, бросилась назад к фургону и уехала как можно дальше.

Вот так все и произошло. То, что я потом сказала жандармам и старшему унтер-офицеру Мадиньо, ничего не значит, кроме того, что я не знала тогда и до сих пор не знаю, почему я стреляла. Может быть, чтобы не застрелиться самой.

Продолжение вам известно лучше, чем мне, и что стало со мной, никого не интересует, но я хочу ответить на все ваши вопросы, даже притом, что последний показался мне страшно обидным. За все два дня, что мы провели в пути, Венсан не упомянул ни про наследство, ни про завещание, я бы запомнила. Единственная ценность, которую я видела у него, – это плоское золотое кольцо на левой руке, вас удивило, что я раньше его не упомянула.

На самом деле я его заметила еще в момент похищения, когда он зажал мне рот рукой. Потом я об этом с ним говорила, потому что удивилась, что его у него не отобрали за все эти годы, проведенные в крепости. Я отвечу так, как ответил он: он только сказал мне, что это обручальное кольцо деда, что его отдала ему бабушка, чтобы не чувствовать себя вдовой, и чтобы его снять, пришлось бы отрезать ему палец.

Белинда

Когда это случилось, мне шел двадцать четвертый год. Дело было в августе, а родилась я в сентябре, то ли 28-го, то ли 29-го, никогда не знала точно. Меня, новорожденную, нашли возле мертвой матери в одном из пляжных домиков, где держат шезлонги и матрасы. Родила меня она одна, никто не помогал. Я так долго кричала, что прямо надорвалась. Короче, они поставили в протоколе 28 или 29, какая уж там точность! Неважно, зато про меня дважды писали в газетах, тогда это был первый.

За двадцать четыре года про меня больше никто не вспомнил. Я ведь была чистый ангел, да и только. Когда я прославилась во второй раз, то уже вкалывала в борделе, правда, очень шикарном и известном по всей округе. Цветы в вазах по двадцать франков за букет. Отдельная ванная с бирюзовым кафелем и серебряными кранами. Кровать под балдахином, завешенная прозрачным пологом, – для романтики и от комаров. Балкон выходил прямо на океан. Называлось заведение «Червонная дама». А раз вы такого не знаете, значит, в жизни ничего не видали.

Цены мне не было – трудолюбива как пчелка, ну и сладкая, сплошной мед. Пока я еще жила в Париже, я брала уроки, училась говорить правильно. Целых три недели, просто ум за разум зашел… А втянул меня в это дело один херувим с панели, такой проходимец, что мог надуть любого, а уж девицу, только что принявшую первое причастие, и подавно. Повстречалась я с ним на вокзале Монпарнас, когда приехала из Бретани. Сама я не бретонка, тот домик с шезлонгами был в Ницце.

Я наведалась в Перро-Гирек повидать подругу по приюту. Она там промышляла и хотела меня туда протолкнуть. Имя ее было Жюстина, а все звали Дездемоной. С тех пор как я стала по ней сохнуть, я прозвала ее Демоной. Как-то в воскресный полдень в приютской спальне она довела меня до такого экстаза, так что я даже орала. Совсем были непохожи – я долговязая, а она пухленькая и до того простодушная, что ей можно было втюхать что угодно. Мы погуляли по Перро-Гиреку, меня пытался взять на абордаж ее сутенер, но я поняла, что это не по мне, и уехала. В газете «Добрый вечер» гороскоп Весов не сулил ничего хорошего до следующего номера, но у Весов все в равновесии – не успела я ступить на парижскую платформу, как любовь моей жизни выхватил у меня чемодан, что тут добавить?

Любовь моей жизни по прозвищу Красавчик, в которого я втюрилась с первого взгляда и на все следующие четыре года, был у меня единственным, неповторимым: бурные ночи, долгие дни ожидания. Урод редкостный, прямо плакать хочется, ниже меня на голову, но крепыш и такой живчик, даже во сне дергался. Чистый комок нервов. Мне тогда было на самом деле шестнадцать, восемнадцать по документам, а ему немногим больше, по крайней мере, сперва. Потом уже я вычитала в старой ведомости, где он значился электромонтажником, что добрых шесть годков он от меня утаил. Когда я ему это высказала, пчелы ведь тоже жалить могут, раз – и схлопотала, и второй – для острастки, чтобы научилась считать правильно. Да, Красавчик умел разогреть, как следует, но мне это и было нужно, в ту зиму, когда я топталась на улице Деламбр. Колотун был, как у эскимоса в заднице, даже вино застывало в витринах. Не сойти мне с этого места. А раз вы такого не знаете, значит, в жизни ничего не видали.

В феврале буржуи носу не высовывали, рабочих на улице убивали, и, бывало, целыми днями мне даже ноги раздвигать не приходилось. Вот тогда-то Красавчик и решил вложиться в хорошее дело и научить меня говорить по-человечески, было это на чердаке с видом на кладбище дома 238 по бульвару Распай. Учитель мой, как звать, забыла, был пенсионер, чистенький такой, всегда при галстуке и в целлулоидном воротничке. Он мне говорил:

– Подлежащее, сказуемое, дополнение, точка.

Жизнь у него была несладкой. Жену в тридцать лет переехал фиакр, сын умер годом раньше, оба похоронены прямо у него под окнами мансарды, и война, война. Чтобы заплатить за урок, я перед уходом старалась, как могла, прямо в кресле, но он никогда не кончал – беззвучно плакал, вспоминал… Красавчик, который всегда хвалился, что ничего никому не должен, предложил ему денег или другую девушку вместо меня, но старик не захотел.

Когда я выучилась прилично говорить, мы, птицы перелетные, двинулись прямо в мои края, жили в Каннах и Болье. Я обслуживала гостиничные бары, роскошные приемы для иностранных коммерсантов. Неплохо, но не более того. На Красавчика солнце наводило тоску. Он хотел, чтобы я стала настоящей дамой и вкалывала в шикарном заведении, где требуются манеры не хуже, чем у Марлен Дитрих, а место гарантировано, как у какой-нибудь секретутки в компании железных дорог. Последней каплей для него стало то, что он едва не попался.