Люди Красного Яра
(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 56

— И поминок, поди-ка, взял на нем немалый.

— Это что ж? Сколь у нас ни воровал, и сызнов противу нас же промышлять, прибыл!

Разъяренные казаки, окружив Чанчикова, Смольянинова, Афоньку Мосеева, братьев Суриковых, Ивашку Ванькова — всю голову дела своего, — кричали, грозили, требовали, — чего? — сам черт в той разноголосице не мог разобрать.

Иные даже стали хватать за грудь Чанчикова и Суриковых, спрашиваючи у них, как могло статься, что Дурново в острог проник, где дозоры были и караулы, почему острог не соблюли от лиходея.

— Да стойте вы, — отбивался от освирепевших казаков Чанчиков. — Тише, черти, слово дайте сказать!

Федьку Чанчикова отпустили, и круг понемногу поутих.

Подобрав с земли сбитую шапку и размахивая ею, Федька стал говорить:

— Недосуг сейчас разбираться, — кто да как Семку в острог допустил. Ныне иная забота — чо с им дале делать! Вот чо! По мне, так не медлючи гнать с острога, хоть и указ при ем. Нет веры тому указу.

И опять побаламутился круг, пошел рев и крик:

— Верно!

— Гнать с острога!

— На круг его вытащить, на суд казацкий. Как круг порешит, — так с тем Дурново и будет.

— А чо его, паскуду, на круг волочь! Удавить его, разом с иными заодно.

— Не удавишь! Он опять в малом городе, поди-ка заперся. И пушки там не снятые — отсиживаться станет да смуту и рознь меж нами сеять.

— Во-во! Склонил тогда к себе атамана Михаила Злобина, отошел он от круга.

— На слом малый город взять!

— Шиш тебе — на слом! Киргизы прознают про то — враз возвернутся, на острог с боем набегут. Это уж изменное дело будет — острог зорить. Прямое воровство супротив государя.

С час, не унимаючись, шумел, судил и рядил круг.

Судили-рядили: все врозь идет. Одни одно: в осадном сидении Семку, как и даве, держать. Иные: посылать, не мешкаючи, ходоков в Енисейск с челобитьем — убрать с острога Дурново. Третьи: разойтись по окрестным деревням, и пусть Семка в пустом остроге один, как сыч, сидит со своими сычатами. Всяк свое орал и кричал свое, никто никого не слушал.

Тогда опять Федька Чанчиков да Суриковы, да Смольянинов, да еще Ивашка Ваньков, Афонька Мосеев и дед Афонька, который тут же в круге был, слушал, опершись на батог, казацкие речи, — перекричали всех, заставили Федьку слушать.

Федька рассказал наприклад про пустельгу с воробьями, а потом молвил:

— Пока все за одно дружно не будем стоять — ничо у нас путнего не получится. Одно надо. Чего рядить-то больше! Пойдем к воеводе и вышибем его из малого города. Пусть с нами Лисовский останется. Так ли? А время упустим, войдет он в силу, хуже будет.

— Так, так! — дружно зашумел круг.

— Тогда сейчас и идем, пока Дурново еще не испуган и не затворился в малом городе.

И казаки, оставив только караульных, чей черед был у ворот проезжей башни стоять, с наказом — не впускать и не выпускать никого из острога, пока на то указа не будет от выборных судеек, двинулись все скопом к малому городу.

А Семен Иванович Дурново, после сытного обеда, посапывал в бане, в прохладе, — день расходился знойный, — и не ведал ни о чем.

И виделось Семену Ивановичу, когда он придремнул в прохладе, будто он уже пущих заводчиков тех в кандалы заковывает, чтоб на самую Москву везть, как Стеньку, сказывают, Разина везли на Красную площадь, на лобное место. И видел еще, Петьке Сурикову стали на шею деревянную колодку набивать. Тук, тук, — стучали колотушкой, вгоняя шипы в пазы.

И тут Семен Иванович пробудился. И впрямь стучало. Кто-то стукался в дверь — тук, тук…

— Ну кто еще там! — недовольно забурчал он, не вставая с полка, на котором было ложе устроено.

— Это я, Семен Иванович, Лисовский.

В одном исподнем кафтане Дурново, пыхтя и сопя, стал сползать с полка. Топоча толстыми босыми пятками, — лень было обутку хоть на босу ногу надеть, — пошел отпирать.

— Ох-о! — зевнул он, почесываясь и протирая глаза. — Ну никак спокою нет. Чего тебе?

— Слышь, Семен Иванович. Ты уж прости, коли потревожил покой твой. Но дело-то вот какое меня к тебе привело. Коли ты возвернулся, то уже мне и невместно в воеводских хоромах быть.

— Вот что. Ну, ну. А дальше чего? — лениво спросил Дурново, опять улегшись на ложе и подтягиваясь.

— Так вот, мыслю я, — начал молвить Лисовский, но тут, глянув в оконце малое банное, кинулся к двери, которая осталась не заперта за ним. А в оконце он увидел, как к мыльне подошло множество казаков, — все самые злые недруги воеводские: Афонька Шалимов да Афонька Мосеев, судейки выборные — Петька Суриков да Федька Чанчиков, да с ними же Кононка Севостьянов, Данилка Старцев, Ивашка Мезенин да Ивашка Ваньков — много, всех и не углядел кто.

«Ну, беда! — оторопело подумал Лисовский, слыша как уже в сенцах грохотали тяжелые шаги и раздавались злые голоса. — Ах ты беда! Лихость какая учиниться может!»

Он метнулся к двери, навалился на нее, торопясь накинуть щеколду. Но не успел.

Под натиском нескольких здоровых мужиков дверь жалобно заскрипела и распахнулась. Лисовский отлетел в сторону, и в баню ввалились Афонька Шалимов, Данилка Старцев, Ивашка Мезенин и Максимка Черноусой. Отпихнув кинувшегося встречь им Лисовского и матерно лаясь, бросились они скопом на воеводу, который с оторопи даже с постели подняться не успел, — так скоро случилось все, — и только в страхе таращил глаза, разинувши рот.

— Ка-раа… — начал было он, но Афонька Шалимов, первым подскочивший к нему, ткнул в разинутый воеводой рот шапкой, и Дурново поперхнулся криком.

И тут почалось такое!.. Ни в сказке, как молвится, сказать, ни пером описать…

Казаки, ухвативши воеводу за ноги, вмиг сволокли его с полка и, ругаючись злобно, стали бить под бока.

— Не убивайте! — дурным от страха и боли голосом завопил воевода, мешком валяясь на полу.

Лисовский, скрипя зубами и тоже ругаясь не хуже казаков, силился выкрутиться из рук Афоньки Мосеева и Ивашки Ванькова, крепко ухвативших его.

— Не трожьте его, я вам говорю.

— Не лезь, Степан Степаныч, не встревай. То наше дело, — уговаривали его Ивашка с Афонькой.

— Убива-а-ают! — меж тем истошно ревел Дурново, катаясь по полу, чтоб увернуться от пинков.

— Молчи, сыть волчья, падло! — заорал Мезенин и, нагнувшись, уцепился воеводе в волосы и стал драть их. Остальные, ухватив Семена Ивановича за руки и за ноги, выволокли из бани наружу, сбросили с лестницы, у которой уже дыбились, грудились обозленные казаки, густо облепившие все высокое крыльцо. И не было ни в ком из них ни жалости, ни милости к воеводе, постылому и ненавистному за то зло, которое чинил им.

Грузный Дурново тяжело покатился по лесенке, вскрикивая на каждой ступеньке. Докатившись до низу, он вскинулся было подняться на ноги, чтобы бежать, спасаться от яростных казачьих глаз, что жгли его со всех сторон. Но его тут же подхватили жадные, крепкие, твердые, как железо, руки и поволокли в сторону. Поволокли за малый город, на площадь — на круг.

Дурново уже ничего вокруг себя не видел, опричь страшных ему, яростных лиц. Казаков он уже никого распознать не мог. Все у него в глазах мутилось и только шум в ушах стоял от рева.

— Вор! Вор! — кричали и молотили его казаки. Молотили все, кто хотел — всякому хотелось за свою обиду ему отплатить.

— Бей его, кто в бога верует! — кричали разъяренные казаки.

В диком страхе уже не голосил истошно воевода, а только выл по-собачьи.

В кровь избитый, в изодранной в клочья одежде, Дурново мешком волочился, куда его тащили, теперь уж и неведомо кто. Многие руки менялись, железными клещами держали — не вырваться.

Так дотащили его до острожной площади и поставили на большой казацкий круг — на суд и расправу.

— Чего там рядить-то боле! В тюрьму его, вора, как он нас в тюрьму саживал, — кричали одни.

— Чо в тюрьму! В Енисей его сучьего сына. Посадить на воду — да и все! — крикнул Федька Чанчиков.

— Верна-а-а! На воду его посадить! На воду!