Люди Красного Яра
(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 52

— Господи, Исусе Христе, сыне божий, помогай мне!

А Пашков свое кричит:

— Плети сюда тащите!

Помятый и побитый, Афонька сидел у дощаников и его трясло всего. Казаки его стояли вокруг и караулили, чтобы он еще чего не учудил.

— Ах ты, вражина, зверь лютый. Не у нас ты на Красном Яре. Сведал бы тогда, каиново отродье, как людей мучить…

Пашков велел оковать Аввакума в цепи и посадить в казенный дощаник.

К вечеру собрался дождь. Шел всю ночь.

Тлели и дымили костры. Глухо перекликались в ночи караульщики.

Ночью Афонька пробрался к Аввакуму.

Аввакум лежал на бети[59], ничем не укрытый. Намок весь. Афонька ухватил его плечи, помог сесть. Загремели цепи, в которые был Аввакум закован.

— Это ты, Офонасий? — тихо спросил Аввакум. — Ты, слышь-ка, не сади меня, не приклоняй спиной до тверди. Поклади на бок али на брюхо. Вот так. Мне-то семьдесят два удара кнутом по спине велел дать Пашков-су. Еще разоболочь велел, чтоб больнее мне было. И били меня. А я только ко всякому удару молитву творю, и ему, Пашкову, горько, видать, что не говорю «пощади». Только раз осередь побои вскричал я к нему: «Полно бить тово». Так он велел перестать. И я промолвил ему: «За что меня бьешь? Ведаешь ли?» И он паки[60] велел бить по бокам и отпустили потом.

Афонька хотел скинуть кафтан, чтоб укрыть Аввакума, но протопоп не велел.

— Ничего. Холодит дождичек-то. Легше как-то.

— Не помог тебе бог-то, — сказал Афонька.

— Не греши, — глухо отозвался протопоп. — Дурачок ты. Вот как били, так не больно было с молитвою. И вот помолюся, так и опять ништо болеть не станет.

Они смолкли. Дождик все шел да шел. Протопоп постанывал, что-то шептал.

Потом сказал Афоньке.

— Я одним глазом-то, как лежал поверженный наземь, видел, как ты меня спасать кинулся. Не моги другой раз такое вершить! Слышишь?

— Ну да. Так вот и стану тебя слушать.

— Нет слушай! Я тебе велю. Тебе боле худо станет, нежели мне. То уж шатость истинная будет, коли ты на воеводу кинешься, в драку на него полезешь. В писании сказано: «Сыне, не пренемогай наказанием господним, неже ослабей, от него обличием. Кого же любит бог, того наказует, биет всякого сына, его же приемлет. Аще наказание терпите, тогда, яко сыну, обретется вам бог».

— А помрешь ежели от битья?

— Не помру, коли бог даст. А Пашков-то воевода, так он меня боится, потому и бьет. Думает, дурачок, убоявшися боя его, смирюся и почну, аки собачка, хвостиком махать да вверх брюхом ложиться. А того не ведает, что силы во мне больше и сила та не в свирепости и не в могуществе телесном, а в твердости моей в вере. А он того и боится, потому как вера истинная противу всех мучителей и притеснителей взывает и вопиет, и обличать их перед людьми велит. Встал я за вдовы беззащитные, а он на меня взъелся, что я ему слово поперек молвил. И еще скажу не единожды. Но не всякому сие дано. Тебе, к прикладу, как ты человек служилый, присяге верный, негоже поперек ни слова молвить, ни шагу ступить. Ну что молчишь, Офонасий?

— Может и так. Ты, отец Аввакум, ученый человек и святой, а я — чо я. Верно ты молвишь, я казак и мое дело служба. Но такого поругания над собой я не стерпел бы, ежели без дела казнить меня начали. Коли виновен в чем — понесу наказание. А ежели нет — никто меня не тронь. И уж коли обидят беспричинно, за обиду помщу. Вишь ты, не умею я тебе растолковать. Но ежели за так просто, от своевольства своего кто меня изобидит, то смиряться не стану и бог-то, мыслю я, тоже мне поможет, чтоб обидчика моего покарать от моей же руки. Уж я его упрошу, бога-то, чтоб, не дожидаючись его милости, сам бы мне дозволил управиться по справедливости.

— Так, Офонасий, так. Ну пусть, помоги тебе бог. Только за меня-то не приставай боле — уж прошу смиренно, сделай для-ради меня.

— Ладно, — буркнул Афонька.: — Обещаюсь. Только лучше было бы, коли на мое прошение склонился.

— Какое еще прошение?

— Ты только согласие свое дай, — зашептал Афонька, наклонившись к уху Аввакума, — а я все улажу. Люди у меня верные есть — казаки мои. Да еще сыщется человек десять. Уйдем в ночь тайно. И Марковну с чады твоими прихватим. Есть тут один — все тропы знает. Уйдем в дальние места, поставим себе острожек. Будешь ты за нас молитвы возносить. А мы промышлять станем. А жену мою ко мне тоже доставят.

— Да ты что, Офонасий? Это же изменное дело. Нет на это моего согласия. Чего мне бечь-то, какая вина на мне? Токмо что богу служу с усердием. А ты невесть что и замыслил. Я же говорю — изменщиком хочешь стать государю. Мыслимо ли сие?

— Нисколь не измена. Мы и там государю служить будем, только без приказчиков и воевод. И подать государеву выплачивать будем. Ясак собирать станем, новые землицы проведывать.

— И не моги выдумывать! — сурово сказал Аввакум. — Христом-богом тебя заклинаю, Офонасий. Эва чего придумал. Нет на это моего согласия, а коли сам уйти задумал, — то и моего благословения на это нет же. Все я молвил и боле мне об этом ни слова не сказывай, не то вся дружба наша врозь пойдет, хоть и люб ты мне и добро мне не раз делал.

— Ладно уж, коль не хочешь. Я тебе хотел как лучше. А мне чего уходить. Моя служба идет как надо.

— Вот и добро. Сойдемся, стало быть, на этом, — успокоенно произнес Аввакум. — А мне вроде полегчало помалу. Вот еще помолюсь и совсем славно будет. Ты, Офонасий, иди. Не ровен час прознает Пашков, скимен этот — лихо тебе будет. Накинь ветошку какую на меня, пошарься там, в дощанике.

Афонька ощупом нашел рядно и накрыл Аввакума.

— Вот и ладно. Иди. Тебе за все спасибо. Пойдешь как, заверни к Марковне, утешь ее и детушек, скажи — живой-де протопоп ее и кланяться велел. Пусть не плачет, не печалится. А с тобой… С тобой, Офонасьюшко, мы еще не разок потолкуем. Ну, иди. Здрав будь и благослови тебя господь.

— И ты будь здрав, отец Аввакум, — ответил Афонька, и перешагнувши через борт дощаника, ступил на скользкие от дождя камни.

Сказ двенадцатый

СЕРДЦЕМ ЯРЫ

ад Красным Яром гудит, стонет ветер. Он налетает на острог, трясет ворота в проезжей башне, дико свистит в дуле затинной пушки, стучит в двери и ставни казачьих изб, гонит по острогу пыль, клочья сена.

Старый отставной десятник Афонька Мосеев, или просто дед Афонька, как его теперь кличут, лежит на своей лавке в горнице. Ночь, но старику не спится.

Он слушает, как стонет, мечется по острогу ветер.

Вот так же, словно ветер, мечется по острогу смута. Бьют набаты. Сбегаются на круг казаки.

Давно идет шатость в остроге. Почитай на третий год повернуло, как отказали казаки в воеводстве Алексею Башковскому, а потом брату его, Мирону.

Оба свирепы, злы и спесивы не в меру были. Невмоготу стало казакам, и они пригрозили им: коль не сойдут с острога — будут бить их смертным боем. Воеводы отсиживались в малом городе, но потом уходили — куда денешься, коли народ против них взбунтовался.

Афонька, когда началась шатость в Красном Яре, жил тогда у среднего сына своего Федьки в Иркутском остроге. Но как узнал о том, что творится в Красноярском, — а вести привезли люди верные, и они, сказывают, подбивали иркутских, и илимских, и других острогов людей выступить заодно с ними, — так и приехал к себе на Красный Яр, в Качинскую землицу и вот теперь он лежит на лавке в своей избе, в которой живет его старший сын, тоже Афонька, десятник той же конной сотни, в которой служил когда-то и сам.

И при нем уже, при старике Афоньке, третьего воеводу согнали с воеводского двора, — Семена Дурново, что лютей и злей прежних был.