Люди Красного Яра
(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 20

— Ты как мне отвечаешь! — взбеленился воевода.

— А вот так. Потому что неправда все то, что Тимошка-пес сказал. Я, господин Никита Иванович, завсегда радел к службе государевой и в мыслях никаким делом на величество царское ничего не мыслил. И царя я не лаял. Говорю же — извет на меня от Тимошки, потому как он есть сучий сын, и за извет тот я тебе на него сам челом бить буду, чтобы за тот донос лживый и за срам от людей повинные деньги он мне уплатил.

— Не могет того быть, чтобы Афонька на величество царя-государя бранным словом обмолвился, — вступился за Афоньку Дементий Злобин. — Он, верно, к службе государевой завсегда радение имеет и усерден во всех делах.

— Потатчик! — покосился на Дементия Карамышев. — Обожди, не лезь. Ответствуй не мешкотно: лаял ты царскую милость аль нет?

— Лаял, лаял! — закричал Тимошка. — Сказывал, язви-де царя того, а еще потом черными словами обозвал, а какими, сказать не смею.

— Так было? — допытывался Карамышев.

— Так, да не так. Царь-то шахматный тот был, — крикнул Афонька. — Это чо ж такое?! Изругался я потому, как игра не так пошла.

— Чего городишь-то? — вскинулся воевода. — Я тебе спрос веду нешутейный. Али на пытку стать хочешь?

— Да бог свидетель, и я нешутейные слова молвлю, а правду-истину говорю. В шахматы мы играли со ссыльным человеком Иваном Трускоттовым, и шахматного царя изругал я для того, что ход не такой, как надо было, сделал, и мат мне от Ивана получался.

— Так оно есть на самом деле, — выступил Иван.

Выслушавши все это, Карамышев сказал:

— Все едино. Дерзок ты, Афонька, стал не по чину. Умен больно. Я вот не посмотрю, что ты старослужилый. Помни, что имя царское — великое имя. И какой бы царь ни был — хоть потешный, как в шахматах, хоть в другой игре какой — а это царь, и поносить бранными словами имя это невместно. И завтра на съезжей батогов получишь, чтобы помнил.

— А! — Афонька только рукой махнул: дери, мол, шкуру — твоя воля, и отошел в сторону.

— Вот ты повякай, так добавлю, — пригрозил воевода. — Тьфу, черт, все воскресенье опоганил! Гляди — уже время службы воскресной миновало. — Он глянул на казаков: — Почему к службе не шли?

— Да за шумом колокола не слыхали.

— Не слыхали! Ладно уже, — воевода помолчал. Видя, что казаки похмурившись стоят — из-за Афоньки им обидно стало, Карамышев сказал:

— Вы тут спорили — достигнет вершник снежного городка али нет. Так давайте на заклад биться. Я мыслю, что достигнет.

Казаки, поутихшие было, как Афоньке спрос учинился, опять зашумели: кричат всяк свое.

— Тихо, тихо, — заговорил Карамышев. — Бьюсь я в заклад на рубль, что конный достигнет снежный острожек. А заклад мой будет в шапке, и ту шапку с закладом вершник из снежного острожка добыть должен. Коли добудет — его тот рубль, коли не добудет — острожным сидельцам достанется. Ладно ли так?

— Вот так ладно, — дружно закричали казаки.

С десяток казаков пешей сотни кинулись к острожку, уже изрядно постоптанному и разоренному, и стали его налаживать. Они наскоро накатили несколько комьев и подправили стенки. Потом десяток дюжих казаков засел в острожке.

— Ну, кто пойдет острожек брать? — кричали они.

Один из казаков с наряда посыльного вызвался.

В острожке стали изготовляться к бою. Шапку с закладом на шест вздели, и шест в стену крепко воткнули.

Казак, отъехав от острожка сажен на тридцать, повернулся, дал коню плети и пустился наметом на острожек. И как он стал приближаться, из снежного острожка стали в него швырять комья, кричать, махать шапками, чтоб коня испугать. И конь под казаком, верно, спужался. Не добежав аршин с десять до острожка, взвился на дыбы и прянул в сторону. Еремейка слетел с седла, в снег зарылся.

— У-у-у! Ы-ы-ы! А-а-а! — ревели что есть мочи все казаки. — Не взял острожка, не взял!

— А ну кто еще? — распалясь, крикнул Карамышев. — Неуж, конные, не взять вам острожка, не добыть заклада?

— Добудем!

Сразу два казака вызвались, но и из них ни один не достиг острожка. Первый пустил коня вскачь и уже под стеной был, но не успел коня на прыжок поднять, и конь под самой стенкой на задние ноги припал, а передними в землю уперся, чтоб башкой в стенку не стукнуться. А другой казак и прыгнул с конем на острожек, но далеко от шеста, на котором шапка вздета была. Конь же, попав копытами на угол, обвалил стенку и вместе с вершником завалился на бок. Испугавшись, он бил ногами, никак подняться не мог, а казак еле увертывался, чтобы под копыта не попасть. Чуть не забил конь казака.

Пока боле никто не решался к снежному острожку подступаться.

— А что, наш заклад! — кричали с острожка. — Наша сторона взяла!

Один из казаков уже было за шест ухватился, чтобы шапку снять.

Но тут Афонька, хотя и обижен был, не утерпел.

— Не трожь шест! Я шапку ту добуду!

— Ну, ну, Афонька, покажи, что ты казак не только на слове, а и на деле, — подзадорил воевода.

Афонька только глянул на него — метнул взором: «Я тебе покажу».

— Дайте мне коня кто, — сказал он казакам из наряда посыльного, что с воеводой прибыли.

А уж около острожка весь посад и острог собрались. Поп и тот, хоть и ругался, что к обедне никто не был из-за озорства, тож не уходил. Только велел псаломщику тулуп меховой принесть, и надел его поверх рясы, чтоб не околеть.

Афонька меж тем осмотрел коней и выбрал одного конька лохматого, купленного у татар. Конек был молодой, дикий еще, но под седлом ходил уже хорошо.

Казак Ивашка спрыгнул с конька и отдал повод Афоньке. Конь, почуяв чужого, стал взбрыкивать задом, не даваться, чтобы не сели на него.

— Э, Афонька, — говорили казаки, — где тебе с таким конем уросливым шапку добыть.

— Ничо, добуду.

Дернувши за повод, он ухватился за гриву, ловко взметнулся в седло, и так зажал конька промеж ног, что тот враз стих. Только косился на Афоньку и фыркал зло.

Афонька ударил коня и с гиком стал гонять его вкруг снежного острожка. Проехав так раза три вкруг острожка, он вышел на истоптанную конскими копытами дорожку и, еще раз гикнув на коня, пустил его во всю мочь.

Взметывая снег, несся конь с Афонькой на острожек. Афонька пригнулся, почти лег на шею конька, нахлестывая его плетью. Ветер только в ушах свистел. Встречь ему летел острожек. Оттуда орали, свистели, махали руками и шапками, кидали комья снежные. Один ком сбил с Афоньки шапку, другой угодил в лицо, залепил глаза, нос, в рот забился. Афонька едва снег отряхнул — острожек уже перед глазами.

— Эх! — крикнул Афонька и выпрямился в седле, привстав на стременах и поднимая коня на прыжок. Конь прижал уши, оскалился, заржал и враз махнул на стену. Он сбил грудью верх стенки, но взобрался на нее и тут же обвалил, почитай, всю, спрыгнув наземь уже по ту сторону острожка, помчался дале. Афонька же скакал на нем, подняв кверху шест с шапкой.

— Добыл ведь шапку, чертов детинушка! — подивился Карамышев.

— Конные, они завсегда такие, — строго сказал Злобин, — уж коли чо удумают, всегда сполнят.

— Ай да Афонька, добыл шапку. Слава Афоньке, слава! — кричали казаки, и пешие, и конные и кидали вверх шапки.

Тяжело дыша и утирая пот с разгоряченного лица, Афонька подъехал к казакам. У него внутри все еще кипело, сердце колотилось шибко и хотелось еще чего удалого учинить. Афонька, спрыгнув с коня, сорвал с шеста шапку, которая все еще на нем болталась, и поклонился воеводе.

— Благодарствую, господин Никита Иванович, за поминок от твоей милости и прошу соизволения всех, кто потешным боем бился за острожек и за заклад твой, и пеших и конных, вином на те деньги обнести. А гривну из того рубля, десятинную часть, прошу принять тебя, отче, дабы за нас, кто в церкви к службе святой не был, ты бы молитву вознес.

— Сами грехи свои замаливайте, бражники окаянные, — сердито сказал поп. — Чо мне с гривны твоей! Хотя ладно, годи, всяк дар — от господами рука дающего не оскудевает. Давай гривну, пока не пропил.