Опасное задание. Конец атамана
(Повести) - Танхимович Залман Михайлович - Страница 51

Только руки Мазо не нравились Избасару. Совсем не рыбацкие, без мозолей, не расплющенные от работы. Они почему-то тревожили.

— Ты давно не ходил на лов, Ян?

Мазо улыбнулся в почти такую же, как у Избасара, только рыжеватую скобку усов.

— По рукам судишь? Три года на действительной, после столько же с солдатской ложкой управляюсь. Все мозоли и растерял. Вот, гляди, — и тянул к Избасару ладони, сам рассматривал их, качал головой. — Сошли ведь, самый рази пустяк остался.

Ахтан, кашлянув в кулак, попросил смущенно:

— Учи, Яна, как паруса ставить. Как лодку вести. Учи, пожалуйста. А?

— Учить? — усмехнулся Мазо. — Ладно, так уж и быть. Бери этот шкот. Тяни на себя. Видишь, куда повело нас? — а сам будто продолжал прислушиваться к своему голосу, словно отвык от него. А немного позже запел тихонько и непонятно.

Избасар так и застыл с краюхой хлеба, которую было собрался разделить на четыре части.

— По-каковски поешь, Яна?

— Матрос научил, не знаю, по-каковски. Француз он вроде был, — Мазо вздрогнул и отер ладонью губы. — Эх, забыл дальше-то. — И он сидел после этого, разглядывал горизонт, как если бы увидел что-то очень нужное ему. — Убили матроса. За нас, большевиков-коммунистов, стоял моряк.

Избасар сожалеюще вздохнул и с опаской в который уже раз посмотрел на начавший обвисать парус.

— Плохо, однако, ветер совсем помирает.

— Похоже, — подтвердил Мазо.

— Как думаешь, Джамбай прошли?

— Прошли.

Вскоре ветер стих совсем, и рыбницу будто впаяли в синеватое, раскаленное до блеска стекло. Солнце с каждым часом палило все жарче, злее. Оно подожгло все вокруг: и море, и небо. Больше поджигать ему было нечего. Тугими волнами обрушивалось на рыбницу белое полымя. Избасар сделал небольшое укрытие из паруса, все забрались под него. Но постепенно брезент нагрелся так, что, казалось, вот-вот вспыхнет. Укрытие не спасало.

Потные, распаренные лежали четыре человека: кто на связке сетей, кто на настиле, кто привалившись к борту, и каждый ждал хоть маленькой освежающей струйки воздуха, ее не было. Но им ничего больше не оставалось делать, как ждать. А пока солнце пило их кровь, их самих.

Ближе к вечеру Избасар роздал каждому по кружке воды, по последней, из маленького бочонка. Вода была горячей. После нее хотелось пить еще больше. Но Джанименов, положив на настил, под которым находился второй бочонок побольше, смоченную в море тряпку, сказал:

— Кто знает, сколько нас будет вот так держать море. Может, день, может, пять дней. Как думаете, кружку утром, кружку вечером хватит? Нельзя, пожалуй, больше. А то пропадем.

— Хватит двух кружек, беречь надо воду. Видишь, в какое пекло попали, — Мазо щелчком отбросил за борт крохотный остаток цигарки и добавил: — Будем считать, что сегодня это уже вторая.

Приняв из рук Избасара порцию воды, он, закрыв глаза, медленно, с наслаждением выпил ее и отер ладонью губы.

— Хватит двух, — подтвердил Кожгали. Он повеселел. Его перестало мутить.

Ахтан кивнул голевой и поднялся с настила.

— Теперь купаться надо.

Все поочередно потолкались в воде, возле реюшки. Это освежило, а после маленькую прохладу принесли с собой сумерки.

Но утро опять началось с жары. Опять раскаленное добела солнце над головами, снова жгучая, как бы спеленавшая вместе море и небо красноватая дымка.

Избасар поднял широкую доску настила, под которым хранился второй бочонок с водой и качнул его.

— Ой-бой! — испуганно закричал он и качнул бочонок снова, затем еще раз, еще.

— Ой-бой!

Кожгали в три прыжка очутился на корме.

— Что, Избаке, с тобой?

Подскочили и Мазо с Ахтаном.

Избасар смотрел на них и, похоже, не замечал. Лицо у него вытянулось, покрылось серым налетом.

— Воды нету. Пропала.

— Как пропала?

— Врешь! — Мазо оттолкнул Ахтана, выдернул рывком из гнезда бочонок и поднял. Он был без затычки. Вода из него вытекла вся до капли и под настилом смешалась с густой соленой жижей, в которой плавала рыбья чешуя.

Все молча глядели на нее. И молчанию, казалось, не будет конца.

— Да что же это за напасть такая! — ударил себя по бокам Мазо и ухватил Кожгали за рукав. — Кто крепил бочку? Ты?

— Я крепил, хорошо крепил.

— Чего же вниз затычкой поставил, стерва!

— Нет. Вверх ставил.

— Эх, — рубанув кулаком воздух, Мазо отошел, сел на банку и опустил голову.

Избасар сворачивал цигарку. Пальцы его рук заметно подрагивали. Неподвижно, с убитым видом сидели рядом с ним Кожгали и Ахтан.

А солнце пекло все сильнее. Оно било в упор, и казалось, что всюду от его нестерпимого блеска зияют трещины. Рыбница истекала смолой, она пузырьками выступала из всех швов между досками.

«Ни капли воды», — Ахтан только сейчас понял, что это значит. От приступа жажды у него перехватило горло. Кожгали монотонно раскачивался, вцепившись руками в борт, словно у него нестерпимо болели зубы, все разом. Он хорошо помнил, что привязывал бочонок затычкой вверх.

— Решать надо. Придется на весла — и к берегу. — Голос у Мазо глухой и хриплый.

Избасар молчит, не отвечает.

— Пропадем, говорю, — Мазо смотрит на Избасара в упор. Тот продолжает молчать. Он думает, что бочонок, не закрепленный как надо Кожгали, постепенно во время качки сдвигался. И когда затычка оказалась внизу, ее вышибло. Только так произошло все, не иначе… «А собственно какая разница, как произошло. Воду не вернешь теперь». — С трудом оторвался от тяжелых, словно каменные глыбы, мыслей Избасар и посмотрел на Мазо. Тот будто только и ожидал этого взгляда.

— На веслах надо идти, — повторил он. — За двое суток дойдем. К берегу ночью приставать будем, с оглядкой, чтобы не попасться. А в общем решай сам. Ты у нас старший. В крайности к самому берегу можно будет и не приставать. Вода-то в этих местах у берега большей частью пресная от рек. Версты на три иногда такая, что можно пить.

Избасар поднялся и вставил в уключину весло. «Зачем слова, когда ясно, что другого выхода нет».

Второе весло взял Мазо. За кормой рыбницы заскользила светлая полоска.

Солнце поднималось все выше, гладкая поверхность моря отбрасывала его лучи прямо в глаза, вызывая резкую боль. Гребли попеременно. Весь день и всю ночь. Отдыхали на корме обессиленные, вымотавшиеся вконец. И когда никаких сил, казалось, чтобы встать, не было, снова поднимались, пошатываясь, делали несколько шагов к веслам — и опять гребли.

— Раз-два, раз-два.

Широко и размеренно заносил весла Избасар. Перед глазами у него стояли оранжевые круги. Он был большой и сильный. Ему требовалось много еды и много питья. А тут в таком пекле за двое суток он выпил только один глоток воды.

Наступило новое утро. По-прежнему ни облачка на небе. На весла сели Кожгали с Ахтаном. Мазо отдыхал, сунув голову под кормовой настил. Сменившись, он каждый раз устраивался там. Избасар подремывал, привалившись к борту. Вместе с дремой пришли воспоминания и увели к той поре, когда он еще совсем легко шагал по земле. Вспомнилась далекая степь, густые заросли камыша у бесчисленных рукавов Урала, — он одно время жил там, — а рядом море. Но разве сравнишь его с тем, что подступило хотя бы к Ракуши. Такого, как там, нет нигде. Может, это потому так казалось, что рядом вставало изрытое ласковыми морщинками лицо матери, ее глаза, согретые особым светом, ее слова:

«Твоего отца забрало море. Так, видно, решил аллах. Ему тоже нужны хорошие ловцы…»

— Но люди говорят…

— Что он вырвал у Ибрая камчу и сломал, когда тот стал избивать его, а самого Ибрая поднял на руки и швырнул так, что он неделю после не вставал с подушек?

— Да!

— Люди говорят правду. Твой отец был бедный, но гордый человек. Он не терпел несправедливости. И когда узнал, что люди Ибрая примчались, чтобы схватить его, твой отец не стал их ждать, не протянул им рук, не дал спеленать их веревками, он взял первую попавшуюся лодку и ушел в море. Тогда начинался сильный шторм, и отец твой не вернулся.