Опасное задание. Конец атамана
(Повести) - Танхимович Залман Михайлович - Страница 29

Махмут отшатнулся и обвел диким взглядом комнату. Под Думским глухо заскрипел стул. Савва повернулся всем корпусом к Чалышеву, удивленно посмотрел на него и медленно вытянул изо рта трубку.

Чалышев перехватил этот взгляд, понял, что переборщил, но отступать было уже поздно. И он поэтому выдержал взгляд Саввы, не отвел от него свой.

А тот уже засопел непримиримо, повел короткой шеей и опустил на стол кулачище:

— Да ты чего несешь? Да я хоть перед ста трибуналами за Ходжамьярова голову прозакладываю. Так вот, — и Савва шлепнул по колену ладонью, припечатывая сказанное.

— Не особенно разбрасывайся, Савва, головой. Она самому тебе пригодится, — усмехнулся Крейз, отчужденно посмотрел на своего заместителя через лупу. — У тебя ведь тоже рыльце в пушку. Однопалый и его дружки не без твоей помощи скрылись.

— То есть? — не понял Савва, и трубка у него перекочевала в карман.

— Не надо было поручать милиции облаву на Токсамбая, тогда возле арестованных не остался бы один дежурный.

Чалышев скромно кашлянул.

— Так зуб же проклятущий, — запунцовел, начиная со лба и до шеи, Думский. — Но все равно. За это сполна готов нести ответ.

Крейз убрал в стол лупу.

— Ну, хватит, — объявил он твердо. — Ходжамьяров, видно, нам больше того, что сказал, не скажет. Будем оформлять материал в трибунал. За все, что случилось по его вине, нашего брата к стенке ставят.

— А я не согласный с таким решением, — вскипел Думский и защелкал зажигалкой, забыв, что трубка все еще в кармане.

— Можешь писать о своем несогласии, — резко ответил Крейз и, ткнув в сторону Махмута лупой, приказал конвоиру:

— Увести.

Когда за Махмутом закрылась дверь, Крейз пытливо взглянул на Чалышева и спросил его:

— А тебе не приходила мысль, что в той давнишней истории с Ходжамьяровым, когда Сидоров собрался вздернуть его на воротах, далеко не все гладко?

У Чалышева сразу пересохло в горле. «Что имеет в виду Крейз?.. Не подвох ли скрыт за этим вопросом?» — Он отшатнулся и впервые за все время разговора взглянул в упор, в самые зрачки председателю ЧК. Встретив доброжелательный ответный взгляд, успокаиваясь, решил: «Нет, никакого подвоха…. Когда хотят уличить в чем-либо, так не смотрят», — и расцепил пальцы. Он, оказывается, так крепко их сжал, что побелели ногти.

— Разве не проще было Сидорову, — продолжал Крейз, — пристрелить Ходжамьярова, как пристрелил он Прохора Савчука и Гаврилу Кочина? Ведь бой же тогда шел, и вдруг сооружают виселицу?

— А разве насчет виселицы есть основания думать…

— Какие уж там основания, — отмахнулся Крейз, — по теперешним делам Ходжамьярова о прошлом начинаю судить.

Чалышев оживился.

— Все может быть, — сказал он после короткого раздумья. — И если откровенно, то такая мысля у меня возникала как-то. Даже не раз. Но доказательства? — раскинул он в стороны руки. — Сейчас же, после ваших слов, начинаю думать, что виселица — действительно провокация. Чистейшая провокация!

Крейз насупился, сердито сунул в стоп лупу, поднялся и резко сказал:

— Хватит. Идите отдыхать.

Перемена в настроении Крейза встревожила Чалышева, но он не мог понять, чему ее приписать.

Крейз же, как только остался один, обошел вначале все окна, постоял у каждого, словно сравнивал, в каком гуще ночная темнота, где она плотнее прильнула к стеклам, и вернулся к столу.

— Так, так, — ворчал он, кривя губы, — значит, уже думал, и не раз, что история с виселицей чистейшая провокация!.. Только доказательств не было?.. Ну и ловок ты, оказывается!

Сегодняшнее поведение Чалышева бесило. Возможно, потому, что все было против Ходжамьярова. Все, и ни крупицы в его пользу.

Между тем Крейз знал Ходжамьярова не первый день. Да и чутье подсказывало, что Ходжамьяров не предатель.

— Не бывает никогда, чтобы все против, — рассуждал Крейз. — Вернее, бывает, когда факты специально подтасовывают. «Ну, а если они на самом деле подобраны?..»

Эта мысль не показалась столь уж неожиданной. Тогда кем? С какой целью? И почему Чалышев (это было явно заметно) топил Ходжамьярова, будто тот мешал ему в чем-то. Но в чем? Не ревность ли здесь играет роль? Не из-за Айслу ли между ними пробежала черная кошка?

Крейз поколачивал слегка кончиками полусогнутых пальцев по столу и думал, что даже в этом случае Чалышев показал себя с новой, неизвестной до этого стороны, раскрыл мелкую свою душу. Надо же заявить: «Буду просить трибунал, чтобы лично мне разрешили расстрелять предателя». Не рано ли?

И все же во многом надо было еще разобраться. После того как Думский, побывав на скотном дворе, доложил, что там «ничьим духом не пахло», Крейз не сомневался: ночевка Токсамбая была приманкой. Она потребовалась, чтобы отвлечь милиционеров и освободить однопалого с его друзьями.

Но кто первым пустил слух о Токсамбае… Махмут не отрицает, что это сделал он. Предположим, его спровоцировали, обманули. Кто обманул? А если Чалышев… Тогда зачем ему потребовалось бежать к Думскому и сообщать о сборище на скотном дворе… Ведь Савва мог быстренько собрать сотрудников чека и провести облаву сам. В этом случае возле арестованных не остался бы только один… И опять все говорило не в пользу Ходжамьярова. Но в то, что он предатель, Крейз как раз и не верил, не мог поверить. И если бы его спросить, откуда такая убежденность, чем она подкрепляется, он не смог бы ответить на этот вопрос.

Разве могут являться стоящими аргументами то, как вел себя на допросе Махмут, его неподдельное возмущение выдвинутыми обвинениями, тем, каково было выражение его глаз, лица, отношение к Чалышеву, хотя тот явно топил его.

«Я попрошу у трибунала разрешения лично расстрелять предателя… Я вырываю из сердца жалость…».

— Тьфу, — с остервенением сплюнул Крейз. Тон, каким было все это сказано, неискренность его не выходили из головы. И уже в который раз прослеживает мысленно председатель ЧК все поведение и всю работу начальника милиции за то время, что знает его, сталкивается с ним. И ничего, что заставило бы насторожиться, не находит. «А то что он из бывших?.. А если Ходжамьяров…»

Крейз порывисто встал и вышел из кабинета. В приемкой, увидев его, вскочил и вытянулся по швам задремавший было за столом Байгали.

— Всего хорошего, товарищ начальник. Уходите?

— Ухожу. Но прежде вызови ко мне Шиназу.

Косов побежал выполнять распоряжение.

А немного погодя в приемной уже стоял с заспанным лицом начальник тюрьмы Шиназа Нургожаев и тревожно спрашивал:

— Сам звал? Не знаешь зачем?

— Они скажет. Заходи.

— А он у вас когда спит?

— Заходи, заходи. Ждет же.

Шиназа бочком протолкнулся в кабинет.

— Садись, Шиназа, — указал ему на стул Крейз.

— Спасибо, начальник. Ноги грязные, стоять буду.

— Садись. У тебя в какой камере Ходжамьяров сидит?

— Уй, крепкая камера, не убежит, не бойся. Пятая камера, знаешь?

— Знаю. Вот что, Шиназа. Это опасный человек. Дружки могут попытаться освободить его. А в крайнем случае и отравить, чтобы других не выдал. Понял?

— Понял, начальник. Шиназа не первый день тюрьмой командует.

— Хорошо. Поэтому никаких передач ни Ходжамьярову, ни от него. Только когда я разрешу.

— Понял, начальник. Не будет передач.

Поговорив еще немного с Шиназой, Крейз отпустил его. Сам он ушел из ЧК, когда в окно заглянул рассвет. Был в это утро рассвет веселым и слепящим. Такими утрами обычно и обливаются обильными росами, словно слезами, степные травы, сверкая при восходах солнца удивительно сочной яркостью.

Горе старой Магрипы

Еще с того вечера, когда увидела впервые возле дувала сына рядом с приемной дочерью Токсамбая, старая Магрипа не могла побороть возникшую в душе тревогу. Материнское сердце подсказывало: быть беде, быть беде. А сердце умеет иногда смотреть далеко вперед.

Не ждала ничего хорошего Магрипа для своей семьи от Токсамбая и от его родичей. Она была твердо убеждена в этом. И поэтому не понимала Ходжамьяра: как он мог спокойно вспоминать о годах, когда батрачил на бая, и даже посмеиваться при этом. Потому, видно, — думала Магрипа, — что не он рожал тех четверых сыновей, которые раньше Махмута появлялись на свет и умирали, прожив всего по году или два в дырявой заплатанной юрте. Другой они с Ходжамьяром заработать не могли, как ни старались. Сыновья умирали, а она считала, виноваты в этом холодные зимние ветры, морозы да всемогущий аллах. Только позже, когда вырос Махмут, стал таким, как сейчас, когда он подружился с большевиками, привел их в степь, — в чем Магрипа тоже была твердо убеждена, — и стал рассказывать о совсем другой жизни, когда эта жизнь, наконец, пришла, только тогда Магрипа поняла, кто был виновником гибели ее сыновей. Токсамбай и такие, как он, были виноваты в их гибели. А разве может сердце матери, сколько бы лет ни прошло, согласиться со смертью детей, смириться, перестать ненавидеть тех, кто их погубил? Поэтому другую девушку, не из юрты Токсамбая, хотела Магрипа видеть женой Махмута. Это Ходжамьяру все равно, кого приведет в дом сын. Таким уж родился Ходжамьяр. Из него, как из теста, можно лепить, что захочешь. Сказала ему как-то: возьми плетку, постегай Махмута, запрети за токсамбаевской девкой бегать, — так он в ответ сказал: — Сын, воспитанный отцом, будет делать стрелы, а воспитанный матерью — кроить халаты. Махмута я воспитал. Он сильный. У плетки же два конца. — Совсем, видно, выжил на старости из ума Ходжамьяр, забывать стал, что хороший жеребенок идет за хорошей лошадью, а за жеребенком идет только плохая лошадь.