Опасное задание. Конец атамана
(Повести) - Танхимович Залман Михайлович - Страница 12

Поднялся и Махмут. Кто-кто, а он-то знал цену Чалышеву, был уверен, что с ним нигде не пропадешь. Но Крейза переубедить было нелегко.

— Нет, нельзя. Двоих сразу не отпущу, — сказал он твердо.

Чалышев не стал настаивать больше, побоялся. Он решил, что сегодня же погонит в Суйдун Саттара Куанышпаева. Этот сделает все, что надо и как надо.

— Саттара Куанышпаева можно послать вместо Бердыбаева, — подал вдруг совет Джатаков.

Чалышев даже подался вперед, подумав, что ослышался. Но тут же вспомнил, что как-то навязал Саттара переводчиком Джатакову, когда тот ездил к китайцам, перешедшим границу. Они явились промышлять соль. Вот поэтому теперь и назвал Джатаков как старого знакомого Саттара, которым остался в тот раз очень доволен.

Кандидатуру Саттара поддержал и Думский.

— Подойдет, — уверенно пробасил он.

— Кто еще хорошо знает Куанышпаева? — спросил Крейз.

— Я, наверно, знаю, — поднялся с места Алпысбаев, но когда он порылся в памяти, то вдруг обнаружил, что ничего плохого, но и ничего хорошего об этом человеке сказать не может.

— Ну?

— Можно послать, — чтобы не обидеть зря человека, махнул рукой Алпысбаев. И потом его убедил уверенный басок Саввы. Алпысбаев два года работал с Саввой и привык верить ему во всем.

…Расходились от Крейза перед утром.

На крыльце Чалышев стиснул Махмута за плечи и тепло сказал ему, блеснув зубами:

— Желаю удачи. Сидорова не забудь прихватить вместе с атаманом.

Махмут благодарно кашлянул в ответ. На востоке уже разгоралась полоска зари.

За атаманом

Следующей ночью после совещания у Крейза во дворе ЧК, огороженном высоким забором, за час до того как начнет светать, выстроился конный взвод. На правом его фланге Алексей Сиверцев. На нем урядничьи погоны. У остальных, в том числе и у Саввы, они без лычек. В последнем ряду невысокий плосколицый Саттар Куанышпаев. Под ним горячий, с лысиной на лбу, поджарый жеребчик мышиной масти. Он грызет удила, пофыркивает, переступая с ноги на ногу.

Думский уже в который раз оглядывает всех поочередно, поднося к каждому «летучую мышь». Кое-кому он приказывает поменяться фуражками. На них незнакомо поблескивают матовой зеленью казачьи кокарды и темнеют околыши. Здесь же и Крейз. Он проверяет карабины. Затем велит снять погоны, спрятать в сумы фуражки, надеть вместо них шлемы.

— Ну, кажись, все, — обращается к латышу Савва.

— Да, одним словом, как будто, — задумчиво говорит Крейз.

— Так мы двинулись тогда, — неизвестно зачем вздыхает Савва.

— Желаю, товарищи, удачи. Ни пуха ни пера, как говорится, — председатель ЧК подходит к воротам и распахивает их. Очень важно затемно выбраться из города. Чем меньше любопытных глаз, тем вернее. И когда край неба над горами побурел и стал прятать в свою бездонную глубину звезды, окраинные дома Джаркента утонули где-то в утренней сизой дымке, далеко позади отряда. Вскоре стало припекать. Миновали деревеньку и на ее краю голое, без единого кустика кладбище с заросшими низкорослым полынком старыми могилками. Среди них странно было видеть одинокий большой гранитный памятник.

Взглянув на него, Думский, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Купец Салов своей супружнице поставил. Я этого кривобокого гада, как свои пять пальцев знавал. В Лесновке у нас он до революции лавку держал. Это окромя Джаркента. Сказывают, будто памятник-то он велел вытесать, когда жинка еще живой была. А как его сготовили, он ее стрихнином попотчевал, чтобы другой, помоложе, ослобонила место.

Сиверцев притерся стременем к коню Думского.

— Почему тут поставил, ежели в Джаркенте жил с ней? — спросил он.

— Чтоб подале от людей, глаза им не мозолить. В городе-то каждый знал туё историю.

— Слух распускают, будто Салов два раза из-за кордона в Джаркент наведывался и каждый раз по пуду золота обратно увозил. Он будто его позакапывал в потайных местах.

— Два раза, говоришь? — поглядел вопросительно на Алексея Думский.

— Два. Только, думаю, врут. Неужто мы не распознали бы про него.

Слышавший этот разговор Саттар (он держался на круп лошади позади Саввы) усмехнулся. Однако сразу же наклонил голову. Когда поднял ее, усмешки на его лице уже не было: не два, а три раза за этот год сумел побывать в Джаркенте Салов. И все три раза он, Саттар, провожал его за кордон по приказанию Чалышева.

— Кто болтает-то больше всех?

— На базаре, вроде, — пожал Сиверцев плечами.

— А, так то на базаре! — небрежно сплюнул Думский.

За разговорами незаметно текло время. Отдыхали и кормили коней в небольшой балке в стороне от дороги. Там и самую сильную жару переждали. Тронулись дальше, когда день начал понемногу гаснуть.

Теперь Махмут повел отряд путаными, похожими на лисьи следы контрабандистскими тропами. К ночи он вывел его к неистовствующей, злой Хоргоске. Речка вспучилась и кипела. Брод оставили далеко в стороне, переходили речку по глуби. Привычные к переправам кони, зябко подрагивая кожей, без понуканий входили в клокотавшую крутыми воронками пенистую воду и, отталкиваясь от галечного дна, вытягивали шеи, плыли тяжело со стонами, кряхтя, к противоположному берегу.

Уже взбираясь по откосу на берег, Махмут услышал за спиной у себя приглушенный крик и соскочил с лошади.

— Чего там? — спросил он.

Над водой маячили сбившиеся в кучу фигуры людей, доносилась приглушенная ругань.

Рядом вымахнул на берег Думский.

— Ну и подсунули нам переводчика, — буркнул он, сердито отплевываясь и отжимая с себя воду. — Конь оступился, а он за узду ухватился и тянет. Чуть не утопил животину. Да конь, видать, умный попался. Враз его сбросил и под себя. Насилу я его вытащил.

— Куанышпаева, что ли?

— Кого же больше. Его. Вон, волокут.

Махмут вспомнил, как Думский сам отстаивал кандидатуру Саттара, и усмехнулся.

Два красноармейца тащили из воды Куанышпаева, третий вел в поводу упиравшегося коня.

— Ты чего, впервой в седле? — надвинулся на Саттара всей своей тушей Думский, как только тот выбрался на прибрежный откос.

— Конь плохой. По ровному месту бежит, плавать боится, не умеет совсем плавать, — сокрушенно вздохнул Саттар. — Не мой конь, — и вдруг схватился за голову, кинулся к воде. — Ой-бой, фуражку утопил.

— Куда, дурень, — удержал его за полу гимнастерки оказавшийся рядом Сиверцев. — Вот она, твоя фуражка.

Происшествие развеселило всех. От Хоргоски взяли направление к горам. Дорога пошла труднее, но Махмуту здесь был знаком каждый, цепляющийся за вылизанные ветрами валуны карагач. Сотни раз пробирался он по этим местам с притороченными к седлу, ценившимися китайцами на вес золота сайгачьими рогами, вязким, как крутое тесто, опиумом. А возвращался с чесучой, даленбой, сарпинкой, чудесной выделки шелковыми коврами, цибиками ароматного чая.

Карабкается на крутяк, тяжело поводя боками, конь, горбится над головой, рассыпая звезды, край неба, и Махмут невольно настораживается. Ему кажется, будто за ближним камнем его, как когда-то, поджидает таможенная стража и что сейчас жикнет у него возле уха первая пуля, обдаст ветерком… И еще оказывается, пуля свистит так же, как плеть. А за камнем стоит не таможенник. Там притаился Токсамбай. Махмут знает: это всего-навсего воспоминания, но прогнать их не может. И Токсамбай, задыхаясь от негодования, кричит:

— Кто позволил тебе, ишак облезлый, поганый пес, вонючий батрак, нищая тварь, поднять глаза на мою дочь!

Свистит камча, но свистит, рассекая воздух, и железный кулак Махмута.

Токсамбай нюхает носом вытоптанный ногами людей и конскими копытами кусочек степи возле юрты. Никто еще и никогда не осмеливался поднимать на Токсамбая руку. Удар ошеломил его, он даже не пытается подняться и ползет к юрте на четвереньках, смешно хрюкая горлом. А к Махмуту уже бегут джигиты бая. Их не меньше десяти. Невдалеке стоит заседланный конь Токсамбая. Отвязывать его некогда. Взмах ножа — перерезан чумбур, и уже свистит в ушах встречный ветер.