Алые паруса. Золотая цепь. Дорога никуда
(Феерия, романы) - Грин Александр Степанович - Страница 63

— О боже! Что с вами было? — спросил Тиррей, содрогаясь от печали и злобы.

— Я пал. — Франк выпил стакан вина и обсосал усы. — Так говорят, так ты услышишь, таково ходячее мнение. Но я прежде скажу, как я тебя разыскал. Видишь, Тири…

При этом уменьшительном имени — Тири, каким звала его всегда мать, Тиррей ощутил подобие терпимости. Возвращение начало принимать реальный характер, Заметив его чувства, Франк повторил;

— Да, Тири, это я выдумал тебе такое имя. Корнелия хотела назвать тебя — Трери… Впрочем, все равно… Так вот, я зашел в дом, где мы жили тогда. Там еще живет Пигаль, его должен ты помнить, он однажды подарил тебе деревянную пушку. Ну-с, он больше не служит в управлении железной дороги, а так… Хотя… Да, о чем это я? Его дочь служит в банке. Ах, да! Так вот, он мне рассказал, что ты возишь тележку у Гендерсона, а Гендерсон направил меня к Кишлоту. Итак, ты сразу стал заметен на горизонте моих поисков.

— Кишлот узнал от вас, что вы… Что я ваш…

— А как же иначе? Он посвятил меня в твои дела. Фаворит?! Как это тебе удалось, Тири, смышленый тихоня, ведь ты поймал жирную кость и можешь заполучить богатую жену, разве не так? Которая же из двух? Одна созрела… Хотя, как ты должен быть до конца умен, чтобы стебануть этот кусочек! Родители твоей матери ни черта не дали за Корнелией, и оттого мои дела пошатнулись… Хотя… Да, я все-таки любил эту бедную большеглазочку, твою мать, однако меня ограбили.

Слушая речь отца, в которой остаток прежней манеры, выражаемой голосом, еще не совсем разучившимся соединять мысль с интонацией, так странно аккомпанировал смыслу слов, Давенант замер. Его охватило развязным смрадом.

— Так с этим вы пришли ко мне? Вы, отец? — крикнул Давенант, сдерживая слезы гнева. — Не смейте говорить ничего такого ни о Футрозах, ни о матери! Я только что пришел от Футроза. Там было мне хорошо и никогда, никогда, — слышите вы, отец? — никогда не было так хорошо, как там! Но вы этого не поймете. А я не могу рассказать, да и не хочу, — прибавил он, исподлобья рассматривая Франка Давенанта, который, тяжело полузакрыв глаза, слушал, ловя в этих словах сына черты характера, могущие пригодиться.

— Слышу, сын, — едко ответил Франк. — Вначале я думал, что ты не сантиментален. Это скверно. Впрочем, мы еще только начали наше сближение. Там увидим.

— Я не вещь, — сказал Давенант. — А что вы хотите сделать?

— Ха-ха! Ничего, Тири, решительно ничего.

— Зачем вы вернулись?

— Милый, я здесь проездом из Гель-Гью. Я, собственно говоря, не понравился капитану «Дельфина», так как доказал ему, что, с юридической точки зрения, отсутствие билета не есть повод считать меня выбывшим из числа пассажиров. Я хотел выдать ему письменное обязательство об уплате сроком на один год, но эта скотина только мычала. Зачем я вернулся? Я не вернулся, Тири. Того человека, который одиннадцать лет назад ушел из дома, чтобы разбогатеть в чужих краях и приехать назад богачом, больше нет. Я — твой отец, но я не тот человек.

— Чтобы разбогатеть?

— Да. Романтический порыв. Я написал Корнелии. Разве она не получила моего письма? Я не имел ответа от нее.

— Письма не было, — сказал Тиррей. — Мне все известно: как вас разыскивали, как… Не было, не получалось письма.

— Ну, тогда это письмо пропало. Правда, я поручил бросить его в ящик одному человеку. Ага! Он мог, конечно, потерять письмо. Но, как бы там ни было, я счел себя преданным проклятию. А я знал силу характера Корнелии, я знал, что она мужественно перенесет два-три года, за что будет вознаграждена. Но… да, мне не везло. Хотя… Время шло. Я встретил другую, и таким образом, жизнь распалась.

Франк Давенант лгал, но Тиррей скорее мог поверить такой версии, чем — по незнанию лишаев души — истинной причине странного поступка отца. Франк ушел из болезненного желания доказать самому себе, что может уйти. Такое извращение душевной энергии свойственно слабым людям и трусам, подчас отчаянно храбрым от презрения к собственной трусости. Так бросаются в пропасть, так изменяют, так совершаются дикие, роковые шаги. Это самомучительство, не лишенное горькой поэзии слов: «пропавший без вести», — началось у Франка единственно головным путем. Немного больше любви к жене и ребенку, — и он остался бы жить с ними, но его привязанность к ним благодаря нетрезвой жизни, темной судейской практике и бедности приобрела злобный оттенок; в этой привязанности таилось уже предчувствие забвения. Все же ему пришлось сделать громадное усилие, чтобы решиться уйти с маленьким саквояжем навстречу пустоте и раскаянию, при том единственном утешении, что он может теперь созерцать трагический колорит этого, по существу низкого, поступка. Но такую истину Тиррей счел бы бессмысленной ложью; ничего не поняв, он остался бы в убеждении, что его отец сходит с ума. Со своей стороны Франк опасался делать сыну эти признания. Итак, он лгал, Тиррей не верил письму, но кое-как верил в попытку разбогатеть. Давенант ничего не сказал отцу. Решив свести его в трактир, чтобы там покормить, мальчик сделал хмурое соответственное предложение.

— Ты добр, это тоже… гм… не совсем хорошо… Хотя… Я действительно хочу есть. Так ты богат, плут? А знаешь, ведь ты красивый мальчик, Тири! Покажи, сколько у тебя денег?!

— Вам надо денег?

— Дай, дай мне денег! Я хочу денег!

— Возьмите. — Тиррей подал ему золотую монету.

— Благословенный кружок! Как давно я не видал тебя! — вскричал отец, запрятывая с довольным видом деньги в грудной карман блузы. — Цыпленок, так ты несешь золотые яйца? А что будет, когда ты пойдешь к Футрозу со мной, когда я разжалоблю его своей судьбой! Хо! У меня планы, я могу…

— О Футрозах забудьте! — дрожа сказал Тиррей. — Не делайте меня несчастным! Ведь все кончится, я уже буду не тот! Поймите, если вы мой отец!

— Ну, ну, хорошо, идем, это я так, от радости… Я ночую у одного типа, он ходит в трактир «Хобот», туда ты меня и веди.

Нахлобучив кепи и сунув табачную коробку в карман брюк, Франк Давенант, тяжело опершись ладонью о край стола, поднялся и вышел за Тирреем, егозливо кланяясь старухе Губерман, вылетевшей на звук шагов с последними осведомительными надеждами. Несколько спесиво она сказала бродяге:

— Спокойной ночи, идите, идите, я вас понимаю, сама — мать; все устроится к лучшему. А вас, молодой человек, когда назначите ждать? Уже полночь.

— Я приду утром, — неожиданно ответил Тиррей.

— Разумеется, мы проговорим всю ночь! — подхватил Франк. — Простите, я утомил вас разговором, долгим ожиданием… Но вот мой мальчик, мой Тири, я нашел его. Твой старый отец всегда болел душой о тебе, Тири. Да, это так. Чудо! Все это — чудо, я говорю.

Тиррей, вспыхнув, вышел. Франк, охмелевший и ободрившийся, догнал его, начав просить сына, чтобы тот ничего не говорил Губерманам о его истинной судьбе:

— Так как, — сказал Франк, — сам понимаешь, она не поила бы меня кофе. А она поила меня. Я заплатил ей жалобами на коварство людей и рассказал, что вынужден был скрыться из дома ради счастья своей жены, которая, то есть Корнелия, будто бы любила другого, так вот, я «сошел с дороги» и… так далее. Я врал… ничего. Я сам слушал себя с удовольствием. Она еще пригодится нам, эта старуха.

По дороге он останавливался у освещенных витрин запертых магазинов, разглядывая дешевые костюмы, как человек с деньгами, иногда бормоча:

— Да, да, мог бы теперь купить вот этот пестренький, если бы сын немного добавил мне. Главное — башмаки. Вот хорошие башмаки; видишь, Тири? Оки дешевы. Из того, что ты дал, могу купить башмаки и носки. Ну, идем. Город дьявольски разбогател за одиннадцать лет!

Оки шли кратчайшим путем, через падающие лестницами переулки, к порту, вблизи которого находился «Хобот». Вывеска, загнутая над входом с угла по обе стороны фасада, изображала голову слона; в поднятом хоботе торчал рог изобилия. За первой, большой, комнатой, пахнущей, как рынок в сырой день, и ярко освещенной, где металось множество жалких или бесчеловечных лиц, объединенных подобием общего крикливого возбуждения, находилась комната поменьше. Тиррей увидел человека в грязной белой рубашке, с постным лицом и толстой нижней губой; его влажные глаза, поставленные на треугольники подглазных мешков, светились пьяным смехом.