Детство (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 66

Все ети шепотки, взгляды и улыбочки Саньку ажно вымораживали. Тем паче, самово ево деревенское общество незримо, но явственное выдавливало. Он ишшо бродит с кнутом и возится по хозяйству, но в мыслях деревенских он отрезанный ломоть, которые непременно уйдёт в город. Главное, штоб выкупиться из общины не забыл!

Сдав деревенское стадо и отужинав, Санька вяло вышел на улицу, имея намерение развлечься. Беготня в салки как-то не привлекала. Девки, которые завлекательно пищали, пока парни щупали их, прижав где-нибудь у амбара, неинтересны по возрасту.

Вяло передвигая ноги, Чиж побрёл по деревне и остановился неподалёку от дома Егоркиной тётки, где годки ево затеяли игру в бабки.

— Примете?

— А то! С тебя по грошику за кон, — Подбоченился Сёмка Ермилов. Махнув рукой, Чиж отошёл, опустив плечи.

— Жадоба, — Донеслось шипенье со спины, — иму деньги дуриком в конвертах шлют, а он грошика пожалел!

Случай етот стал переломным, и Санька со всем пылом юности начал смотреть на деревенских, как на чужинцев. Отношение ето не осталося незамеченным, и отчуждение стало ишшо больше.

Несколько дней спустя Чиж вышел вместе с деревенским стадом поутру, да и пошёл дальше, в Москву.

— Анна Ивановна, голубушка, сочувствую вашему горю! — Эльза Генриховна, несмотря на немецкое происхождение, предполагающее некоторую чопорность, экзальтированна до крайности. С силой сжав руки снохи, и глядя ей в лицо большими влажными глазами, она произнесла взволнованно:

— Так тяжело, так тяжело! Утратить дом, в котором вы были счастливы с моим покойным братом!

— Ах, милая Эльза, вы меня так понимаете!

Из глаз Анны Ивановны выкатилась слезинка, очень уместная в данный момент, что не без зависти приметили некоторые дамы. Организм, к сожалению, не всегда понимает уместность того или иного действия.

Несмотря на утрату имущества, вдове понравилось быть в центре внимания. Особняк застрахован, и страховка с лихвой покроет все расходы, хотя конечно, память… Ах, эти милые безделушки, которые она покупала в прежние счастливые годы…

Подарки Антону Генриховичу от сослуживцев и… прочих. Наряды времён юности, картины, ковры, всё это складывалось калейдоскопом воспоминаний, ныне оставшихся только в неверной памяти.

Эльза Генриховна тем временем совсем разнюнилась, маленький носик её покраснёл, а из глаз непрерывно текли слёзы. Анна Ивановна ощутила на миг некоторую досаду на золовку, ставшую ненароком эпицентром сочувствующего внимания собравшихся на квартире дам.

Постепенно, не без усилий Анны Ивановны, разговоры снова перешли на поджог.

— Решительным был мой Антон Генрихович, — Обмахиваясь платком и время от времени промокая им глаза, уверяя собравшихся хозяйка квартиры, — Решительным и бескомпромиссным! Потому и мстят ему, даже в могиле мстят!

Иные дамы весьма скептически отнеслись к идее мести, зная писаные и неписаные законы революционеров. Многих из социалистов настроены весьма радикально, спокойно относясь к возможным жертвам среди мирного населения во время терактов, считая их неизбежной жертвой на алтарь Революции.

Но месть женщинам и детям? Скорее уж можно поверить в ходившие про Анну Ивановну слухи… впрочем, сегодня их пересказывать неуместно.

Приём закончился глубоко заполночь. Провожая дам, Анна Ивановна чувствовала глубокое удовлетворение. Давно, слишком давно она чуждалась светской жизни! Надо чаще выходить в свет и давать приёмы.

— Глаша! — Позвала она негромко и тут же опомнилась досадливо. Вот же дурёха нерасторопливая! Была бы тогда шустрее… Привыкать теперь к новой горничной, переучивать под себя! Не один месяц пройдёт.

— За какие только грехи? — Покачала головой Анна Ивановна, перекрестившись небрежно, — Дарья! Лентяйка нерасторопная!

Сорок первая глава

На третий день я пришёл в Лавру, изнурённый и голодный. Зайдя в трактир, сел за стол с выскобленными до бела досками и вытянул усталые ноги. Половой, не спрашивая, принёс мне заварочный чайничек и полный чайник кипятку.

— Спаси тя бог, — Благодарю ево, высыпая денюжки в протянутую пухлую руку.

Горячий чай пролился в моё иссохшее горло живой водой.

— Егорушка! — От двери беззубо заулыбался знакомый паломник, одетый в сменку до седмово колена, што заплата на заплате.

— Присаживайся.

— Спаси тя Христос, — Крестится тот истово и присаживается напротив, не чинясь. Пару минут мы пили чай в полном молчании, а затем Никодим решил отблагодарить меня своими байками.

— Кажный год к Сергию хожу, — Шумно сёрбая кипяток, рассказывал он благостно, — да и не по разу! На Пасху вот, а потом и в конце лета ишшо. По другим святым местам тож. Навидался чудес!

Лицо Никодима просветлённое, он давно уже по святым местам ходит, чуть не двадцать лет. Сейчас вот в Троице-Сергиеву Лавру, потом домой, в Зарядье. Отдохнёт немного, повидает внуков, и снова куда-нибудь направит свои ноги.

— Болят колени-то? — Лукаво спросил паломник, пряча улыбку в неухоженных усах, — то-то! Ничево! Годик-другой так походишь, так и мозоли на коленях будут. Гляди!

Он задрал грязную штанину из грубого рядна, показывая опухшие колени, покрытые какими чудовищными мозолями, мало не роговыми наростами, сочащиеся сукровицей и как бы не гноем.

— Летом почитай половину пути от Москвы на коленках проползаю! Так-то!

На лице совершенно детская улыбка, странная при нечёсаных волосах и общей неухоженности. Трактир тем временем начали наполнять другие паломники из моей группы, разговор сам собой перешёл на чудеса.

Начал Никодим, а там и другие подхватили. Если верить им, то монахи здесь мало не по воде ходить могут, а чудеса происходят совершенно библейские, вплоть до исцеления проказы и восстания мёртвых.

Слушаю их, и завидую искренне. Верят! Верят в чудеса, верят в Бога, верят в то, што паломничество очистит их от грехов вольных и невольных. А я не могу.

С тяжким сердцем пошёл в Лавру, штобы успеть на молебен. На паперти выбрал одноногого нищего, у которого поперёк заросшево лица тянулся грубый шрам. Шрам и особые повадки выдавали в нём солдата, и я щедрой рукой сыпанул ему медной мелочи.

Нищий закрестился, благодаря, а мне почему-то стало ещё хуже. Защитники! И вот так вот, на паперти.

Пока не начался молебен, прошёл и расставил свечи. Потом честно отстоял службу, вслушиваясь в молитвы, но ничегошеньки в моей душе не ворохнулось. В лесу когда бутовском жил, больше Бога было, чем здесь. Да даже когда тётка молилася, там был Бог. Жестокий тёткин Бог, а не мой добрый Боженька, но был же!

Хотя… кошуся на просветлённые лица других паломников… может, это я такой урод?

— Отмолил грехи? — Поинтересовался Милюта-Ямпольский, не вставая с нар, только што книжку в сторону отложил. Будто не на неделю в паломничество я уходил, а из нужника вернулся. Только что комната сызнова засрата до полново изумления.

— Так, — Желания разговаривать ни малейшево. Скинув котомку на нары, сел там же в задумчивости, а потом и лёг.

— Вот и я — так, — Вздохнул тот, потянувшись за кисетом и трубкой, — существование без цели и смысла. Кто я? Кто мы все? Твари Божьи, ждущие Страшного Суда, или искорки сознания, несущиеся в бескрайней пустоте Вселенной?

Затянувшись, он пустил по комнате клубы специфически пахнущево дыма. Опять никак к азиатам ходил? Впрочем, пусть ево!

Паломничество сделало всё только хуже. Несколько дней я существовал, как раньше, и даже отскрёб заново комнату, но потихонечку накатывало безразличие ко всему. Сперва перестал тренироваться, а потом и вовсе — выходил из комнаты флигеля только штоб поесть, да ровно наоборот. Всё остальное время я лежал у себя в нумере, и мысли мои крутилися исключительно вокруг погибшей, да собственной бездушности.