Детство (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 41

А так бы зачем в воспитательный дом-то? Если я преступник, то извольте к тюремщикам, а там суд и всё такое прочее. Если нет, то пошто хватать?

Што-то внутри меня ажно вскинулось — дескать, ето твой шанс! Суд, общественность! Вскинулось, да и затухло. Какой суд, кака-така общественность? Смешно.

Полицейские, они тово, с законом «Вась-Вась», и «вошь-питательный дом» тоже тово. Наслушался на Хитровке всяко-разного об употреблениях во зло, и ни-че-во! Ничево ни полицейским, ни… кто там воспитательными домами заведует? Шито-крыто, короче. Даже если и што всплывёт, то пальчиком так погрозят, и всё на етом.

Бежать бы отсюдова, если по-хорошему, и чем быстрее, тем лучшее. Ан хренушки, не то у меня состояние, штобы бегать. Я так думаю, не шибко-то много было бы етих, вошь-питанников, если бы сбежать легко оказалося. А воспитанников мало, то и финансирования тож, знацица.

Пока думал, комнату отпёрли и вошли мои давешние поводыри под приглядом взрослого дядьки совершенно унтерского вида, с паскудной рожей завзятого мордобойцы. У етого не то што не забалуешь, а и летать будешь! От тумаков.

— Пойдём, што ли, — Грубовато сказал один из ровесников, — В столовую тебя спустим. Выписал раз из больницы Карл Вильгельмович тебя, то и всё, а в спальни еду таскать не велено.

До столовой не близко — ажно употел, пока шёл, пусть и с помощью. Путь не близкий и такой, што вот ей-ей — как в тюрьме нахожуся. Колидоры краской шаровой покрашены, доски тож. Свет через оконца есть, да и тот какой-то шаровой, металлом и тюрьмой отдаёт. И пахнет нехорошо так — гнилью, сцаниной, плохой едой и почему-то пылью, хотя и чисто вполне.

И народу, ну никаво! Только дядька за нами идёт, унтерский, да пору раз раз таких же дядек встретили. Страшно малость даже, без людей-то. Колидоры-то ого! Громадный дом, а народу никого, так што всяко-разное в голову лезть начало.

А в столовой ничево, много народу, и почитай все — лет етак от семи и до двенадцати. Много, страсть! Большая столовая-то, одни столы в полутьме виднеются, да народ за ними.

Поставили меня провожатые у скамьи, сжали по бокам — тесно стоим-то, бок в бок упирается. Выставили на столы кастрюли здоровенные, и кто-то из взрослых скомандовал:

— На молитву!

Ткнули меня в бока, штоб не стоял молча, и ну начитывать!

— Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животно благоволения.

Хором так, дружно, заучено. Отомолилися, лбы перекрестили, и сели по команде. Хлёбово разлили… ну хлёбово как есть! На Хитровке ишшо постараться нужно, штоб помои такие найти. Тухлинка, особенно мясная, никово не удивит — привышно. Но здеся?!

Крупы горстка да капуста гнилая — это сейчас-то, в осень! Для навару мясново жучки в количествах немалых[63]. Смотрю — едят мои соседи, да ишшо и жадно так, жучков за радость щитают.

Потом картошку толчёную дали на воде, мало очень. Што на воде, то ладно — чай, молоком только господа белят! Но гнилая? Они што, с прошлого году все овощи держат? Или ето… принципиально гниль закупают?

Поели, и снова молитва.

— На работы становись! — Скомандовал плохо виденный дядька в казённого вида мундире и фуражке с большой кокардой. Все построилися и начали выходить.

Мои же поводыри снова вздёрнули меня и повели наверх, в спальни.

— Чижолый, — Бормотнул один, переводя дух.

— Небось отъелся на вольных-то харчах! Отозвался второй, пхнув меня в бок, — Ноги-то передвигай!

Дошли с остановкам и усадили на кровать, показав пальцем на нужное ведро у входа.

— Дойдёшь небось! Обделаешься, так сам стирать и будешь!

Щёлкнул замок, и меня оставили одного, в тяжких раздумьях. Воспитанники показалися мне худыми и забитыми так, што просто ой. Вот ей-ей — сравнивал самых разнесчастных беглецов от мастеров, што руки распускать любят, с ентими. Хуже здеся, много хуже.

Бывало, што и истощённей на Хитровку приходили, но редко. А уж глаза-то какие потухлые, глядеть страшно!

Думал-думал… много всево разного. Решил пока што умственность не показывать. Дескать, так влупился башкой в дерево, што последний мозг сотрясся. Дохтур вроде как схоже говорит.

Оно так бы и не знаю, решился бы? Раскроют коли враки, то всё! Не знаю што, но ети придумают гадость каку-никаку, к гадалке не ходи.

А так и ничево. Недавно ишшо в деревне за дурачка почитали, года не прошло. Тыкал пальцем во всё — ето што? Да ето как? Ничевошеньки ведь не помнил и не понимал! Правда, и учился быстро, будто вспоминал.

Пока под дурачка буду, потому как помню хорошо, как ето. Не совсем штоб очень дурачка, не слюни штоб пускать. А так, в плепорцию.

Встав с трудом, дошёл до ведра и сделал што надо, а потом и к окошку. Решёткой забрано, н-да… и высоко-то как!

Прошёл по спальне, посмотрел бельё и матрасы — может, мне как новенькому негожее дали? Ан нет, везде так — бельё сырое и вонючее, со вшами. Только и радости, што солома свежая, етого года.

Пока ходил, устал, да и лёг отдохнуть, думы подумать. Всяко-разное думалося, но силком заставлял себя о нужном мыслить. Што делать, если ко мне ребята местные так, или етак. Да вошь-питатели, да другой кто.

Придумал да расписал в голове, што и как — как в пьесе, што на дачах господа мелкие репетовали. Похужей и поглупей, канешно, но как смог.

Лежал так, и снова дверь — щёлк! Пришли за мной, значица, проводники давешние.

— Пошли на ужин, — Сообщил второй, который тощее, подлаживаясь под мою руку.

— Ужин? Ужин ето хорошо! — Вроде как обрадовался, вставая и выходя в колидор, — А где ужин?

Верчу головой.

— Спускалися уже, чорт етакий! — Сердито отозвался тощий.

— Да? А…

Ужин оказался ишшо хужей, чем обед. Не гаже, а просто меньше. Помолилися, поели — с чаем на етот раз, пущай и гадким совсем, вроде как веник, кошками обосцаный, заварили. Снова помолилися.

— На поверку становись! — Скомандовал какой-то важный дядька. Поверкой оказалося то, што нас перещитали по головам, и вроде как всё сошлося.

— Воспитанники могут быть свободны.

— Ну вот! Опять тебя наверх тащить, чорта такого! — Озлился один из сопровождающих.

— Наверх? А зачем наверх?

— Тьфу ты! — Досадливо сплюнул тот, — Достался нам дурачок, на голову ушибленный!

Двадцать шестая глава

— Пошли, Стукнутый! — Сосед, встав со своей койки, ловко пнул меня босой ногой в бок, — Да кровать-то заправь, чорт етакий! А, да штоб тебя…

Больно пхнув меня в бок ишшо раз, уже кулаком, он помог заправить кровать, и мы вышли в колидор на поверку. Воспитатели перещитали нас и тут же раздалася команда:

— Шапки долой!

Шапок по утру, после сна, на нас не было и быть не могёт, но такие здесь порядки.

— Отче наш, — Забубнили мы дружно под взглядом воспитателя. Почему-то среди их щитается правильным, што мы всё должны делать «в ногу», даже молиться. Так же строем дошли до нужника, где делали свои грязные и мокрые дела под пристальным и каким-то липким взглядом Льва Иосифовича.

Вроде как следит, штоб мы не занималися рукоблудием и непотребством, но вот ей-ей, што-то мне кажется, што дело в другом! Како-тако рукоблудие в нашем-то возрасте? Но раз охота нюхать, то пусть его. Хотя некоторые и тово, вздрагивают под его взглядом.

Всяко о нём поговаривают, но негромко и не при мне — опасаются, а ну как дурачок Стукнутый брякнет чево-ничево не то? Я в сомнениях мал-мала — да может ли нормальный человек такими гадостями заниматься? Но опаска всё равно есть, потому как нормальных людей среди служителей будто и нет.

Спустилися чинно на завтрак в огромную, пропахшую порченой едой и гнилыми овощами, столовую, и снова:

— Шапки долой! На молитву становись!

Забубнили, крестим лбы. Здеся я не дуркую, за ошибки лупят сразу и больно. Ну иль не сразу, но ишшо больней. Ето кому попадёшься — бывает так, што и сразу, и опосля тумаков дадут.