Комендантский год - Тамоников Александр - Страница 11

Водитель тоже закурил. Алевтина застонала, закрыла лицо руками. Вадим перехватил недоуменный взгляд унтера. Мол, что это с ней?

Вскоре машина въехала в лес. Мелькали изогнутые осины, утонувшие в зарослях кустарника.

Женщина насторожилась, глаза ее забегали.

– Не волнуйтесь, это безопасно, – сказал Вадим. – Этот район находится под контролем германской армии. Партизаны здесь – крайняя редкость. Именно они представляют собой главную опасность для нас. Думаете, станут разбираться, кто сидит в «Опеле»? Но не переживайте. Тут действительно спокойно. Не желаете поговорить? Вы работали медсестрой, до того как сменили свою профессиональную ориентацию?

– Работала. Сначала в Выборге, потом в Ленинграде. Я всегда хотела стать детским врачом. Дважды поступала, проучилась год на дневном отделении. Потом перевелась на вечернее. Были разные препятствия, несколько раз приходилось приостанавливать учебу. Потом началась война, а это, сами понимаете…

– Что с вашим мужем?

– С мужем? – Она наморщила лоб, не сразу поняла, о чем речь. – Я совсем забыла. В нашей стране ведь не принято растить детей в одиночку. Не было у меня никакого мужа. Вроде не глупая уже была, двадцать восемь неполных лет. В общем, пролетел мимо святой дух, хорош был, в мундире летчика. Я могла впоследствии его найти, написать кляузу начальству, призвать к ответственности. Но какой в этом смысл? Все равно опять улетит. Хоть имя успела спросить. Отчество у сына не выдуманное. Александр Евгеньевич, мое солнышко! – Взгляд женщины потеплел, на бледных щеках заиграл румянец. – Знаете, сотрудники НКВД в блокаду тоже не объедались. Но были какие-то пайки, иногда перепадали крохи со столов начальства. Сашу я кормила регулярно, не обильно, но трижды в день. Себе отказывала, лишь бы он не испытывал голода. Поэтому сын у меня не какой-нибудь рахитный, нормальный добрый мальчик, умеет улыбаться. Сейчас в Ленинграде по-прежнему плохо. Блокаду частично прорвали, проложили дорожку, хлебные нормы подросли, проявляется продуктовое разнообразие, а все равно. И вот еще что, Вадим Андреевич. – Взгляд Алевтины стал строгим. – Это важно. Не проговоритесь Брониславу, что у меня есть сын. Он умер от голода, скажем, в прошлом году. Я до сих пор не могу оправиться. Бежать из Ленинграда с агентами абвера и оставить большевикам живого сына!.. Бронислав не поверит.

– Я понял вашу мысль. Но вам не кажется, что Каминский все равно узнает? Имея связи и влияние, сделать это не сложно.

– Для этого нужно время, в конце концов. О чем вы говорите? После откровенной беседы с Брониславом это уже не будет иметь значения.

– Да, согласен. Кстати, насчет откровенной беседы. У меня есть важные дела в Локте. Прошу простить, но только ради них я и подписался на эту авантюру. Первые день-два никаких откровенных бесед! Вы прибыли к брату и намерены у него остаться. Ваше руководство должно было поставить вас в известность. Приступать к своей работе будете только после моей отмашки.

– Хорошо, я учту.

– Расскажите про Бронислава. Каков он? Что от него можно ожидать?

– Он был нормальным, самым обыкновенным советским человеком. Каким стал сейчас, я не знаю, но разве трудно догадаться? Наша семья фактически польская, хотя корни ведем из Белоруссии. Отец был потомственным дворянином, в восьмидесятые годы прошлого века переехал в Петербург. Мама – по отцу полька, по матери – прибалтийская немка. У нас есть брат Александр. Он в двадцатые годы уехал в Польшу, связь потерялась. Бронислав родился в Витебской губернии, в семнадцатом году поехал в Петроград, поступил в политехнический институт, но вскоре бросил учебу, записался в Красную армию, вступил в коммунистическую партию. Невероятно звучит? Но тем не менее. Он достойно воевал, пришел с фронта, поступил в техникум, потом получил распределение на завод «Республика», проработал там несколько лет. Я помню, как у него горели глаза. Брат вносил рацпредложения по обжигу металла, был застрельщиком соцсоревнования. Он проявил себя с самой положительной стороны и был направлен от завода в Ленинградский химико-технологический институт. Помню, как мы праздновали это событие всей семьей, накрывали стол. Бронислав блестяще защитил диплом, предложил какой-то новый метод производства синьки, точно не помню. Он хорошо работал, проявлял политическую активность, очень хотел, чтобы Польша вошла в Советский Союз.

– Вы сейчас про кого рассказываете? – шутя осведомился Вадим.

– Не верится, правда? Он женился, супруга родила трех дочерей. Но сейчас следы семьи затеряны. Брат их куда-то спрятал, чтобы у органов НКВД слюнки не текли. В общем, это был образцовый советский гражданин. Потом начались неприятности. Он взялся критиковать коллективизацию, за что и вылетел из партии. Потом арест, освобождение, снова задержание. Из него выбивали признательные показания по участию в антисоветской деятельности. Мне трудно судить, в чем он тогда был замешан, а в чем нет. Бронислав стал замкнутым, слова не вытянешь. Дважды его освобождали, не находили доказательств преступной деятельности. Над нами нависла угроза высылки. Я даже ездила в Москву, добилась встречи с товарищем Шверником Николаем Михайловичем, первым секретарем ВЦСПС. Он выдал постановление об отмене выселения и отправки на Север. В тридцать седьмом году Бронислава в третий раз арестовали и осудили за принадлежность к какой-то контрреволюционной группе.

– К какой-то? – Вадим нахмурился.

– Бронислав сам не понимал, говорил про Трудовую крестьянскую партию или что-то в этом роде. О существовании такой партии ему рассказал следователь. Бронислав шутил. Мол, даже названия не могу запомнить, в чем участвовал. На коленке выдумывают эти антисоветские организации.

– Осторожнее, Алевтина, – заявил Вадим. – Вы сейчас договоритесь до того, что дела о принадлежности к контрреволюционным организациям сплошь и рядом сфабрикованы, а сами они – плод больной фантазии следователей. По-вашему, так и происходит?

– Что вы, я такого не говорила. – Алевтина напряглась. – Но почему в стране победившего социализма оказалось так много врагов? Товарищ Сталин сам сказал: лес рубят – щепки летят. Значит, может достаться и невиновным, верно? Крайне редко, но случается и такое. Да, возможно, Бронислав в чем-то участвовал, а нас обманывал. На этот раз дали ему ссылку. Сначала он отбывал ее в Омской области, потом переселился в Шадринск под Курганом, работал технологом по производству спирта. В тридцать девятом я ездила к нему туда. Бронислав неплохо себя чувствовал, хвастался здоровьем, строил планы. С этого времени мы вживую не встречались, пару раз обменивались письмами.

– В сороковом его завербовал НКВД, – сказал Вадим. – Ваш брат получил кличку Ультрамарин, постукивал в отдел по разработке ссыльных троцкистов.

– Я об этом не знала, – прошептала Алевтина. – В начале сорок первого его освободили и отправили на выселение в Локоть. Он устроился главным технологом на спиртовом заводе, писал, звал в гости, но я никак не могла вырваться. На работе не отпускали. Клялась, что приеду летом, а потом началась эта проклятая война.

– Значит, затаил ваш брат обиду на советскую власть и выместил ее страшно, нечего сказать.

Алевтина отвернулась.

За окном мелькали березовые рощи, простирались волнистые луга, усыпанные полевыми цветами. Пять минут назад они проехали последнюю деревню, и больше населенные пункты не попадались. Остался за спиной мотоциклетный пост. Военнослужащие вермахта контролировали дорогу. Подобные разъезды попадались тут часто.

Вадим сомкнул глаза, провалился в сон, очнулся и обнаружил, что прошло еще полчаса.

Дорога погружалась в глуховатый осинник. Кривые ветки скребли по кузову машины, идущей впереди. Мерно покачивались каски солдат. Мотоцикл не отставал. Дремал пулеметчик в коляске.

– Где мы? – спросила Алевтина и завертела головой.

– Боитесь, проедем? Полтора часа в пути. Минут через сорок будем на месте.

– Это уже Локотский округ?