Стыд - Рушди Ахмед Салман - Страница 24

— Что ж, к делу! Вы, разумеется, наслышаны об этом Гички. Верить ему нельзя,

— Нельзя?

— Ни в чем! Продажная тварь! Вы и по своим бумагам проверить сможете.

— Но мне особо приятно получить сведения, так сказать, из первых рук…

— Ныне все политики хороши — Аллаха не чтут, одна контрабанда на уме. Вам такое даже слушать в тягость: ведь армия подобным себя не запятнала.

— Продолжайте, прошу вас.

— Из-за границы понавезли всяких дьявольских штуковин. Именно дьявольских! За границей их полно!

Итак, Гички обвинялся в том, что в обход закона заполонил невинный край божий холодильниками, ножными швейными машинами, американскими пластинками на семьдесят восемь оборотов с легкой музыкой, книжками про любовь (с картинками!), воспламенившими сердца местных дев, домашними кондиционерами, кофеварками, костяным фарфором, юбками, немецкими темными очками, концентратом кока-колы, пластмассовыми игрушками, французскими сигаретами, противозачаточными средствами, автомобилями, коврами ручной работы, автоматическими винтовками, духами с греховными ароматами, бюстгальтерами, синтетическими трусиками, полевыми машинами и инструментами, книгами, карандашами с ластиком, бескамерньтми шинами. Таможенник на границе тронулся умом, а заменившая его бесстыжая дочь (за определенную мзду) смотрела на контрабанду сквозь пальцы.

В итоге все названные «дьявольские штучки» беспрепятственно, что называется, средь бела дня попадали на большие магистрали, оттуда — к цыганам, торговавшим даже в столице.

— И армии, — заключил Дауд, перейдя на шепот, — не след ограничиваться усмирением наших диких горцев. Заклинаю вас именем Аллаха!

— Поясните же свою мысль!

— Пожалуйста. Молитва — меч веры. И наоборот, верный меч, обнаженный во имя Аллаха, разве не своеобразная святая молитва?

Глаза у полковника потемнели. Он отвернулся, поглядел в окно— его взгляду предстал огромный безжизненный дом. Лишь в окне на верхнем этаже виднелся мальчик, он разглядывал гостиницу в большой полевой бинокль.

Вот Реза вновь повернулся к святому старцу:

— Значит, виноват Гички?

— У нас в провинции — Гички. Но повсюду такое же творится. Ох, уж эти министры!

— Да, министры, — рассеянно повторил Хайдар.

— Что ж, я свое сказал, оставляю вас и низко кланяюсь. Большая честь познакомиться с вами. Велик Аллах!

— Да пребудем в его власти!

И, памятуя об этой беседе, Реза отправился в грозный край газовых месторождений. А перед его мысленным взором почему-то возникал маленький мальчик с биноклем на верхнем этаже в одиноком доме. Ведь он же чей-то сын. При этой мысли по щеке Хайдара поползла слеза, но ее тут же сдуло ветром.

— Месяца на три уехал, не меньше, — жаловалась Билькис по телефону. — Что делать? Я молода, не могу весь день сиднем сидеть, как буйвол в луже. Слава богу, хоть в кино можно сходить.

И по вечерам, вверив дочку заботам местной няни-айи, Билькис отправлялась в новый кинотеатр, назывался он Менгал-Махал. В маленьком провинциальном городке везде сыщутся любопытные глаза, они и в темноте такое увидят! Впрочем, об этом чуть позже, а пока, как ни крути, а придется рассказать о моей юной несчастной героине.

Реза Хайдар уехал в пустынный край воевать с бесчинствующими дикарями, а через два месяца его единственное дитя — Суфия Зинобия— заболела менингитом и сделалась слабоумной. Билькис заходилась в плаче, рвала на себе волосы и одежду (с равным неистовством) подле детской кроватки и сквозь слезы обронила таинственную фразу: «Это кара божья». Разуверившись и в военных, и в гражданских врачах, она обратилась к местному целителю Хакиму, тот приготовил очень дорогое лекарство из кактусовых корней, тертой слоновой кости и попугаичьих перьев. Жизнь девочке он спас, но (как заранее предупредил) умственное развитие приостановилось до конца ее дней, так как у снадобья оказалось, на беду, побочное действие: все компоненты способствовали долголетию, а следовательно, задерживали бег времени в организме пациента. Когда Реза приехал в отпуск, дочка уже оправилась от болезни, хотя Билькис казалось, что у двухлетней крохи начинает сказываться неизлечимая заторможенность. «А вдруг еще какие побочные действия обнаружатся? Кто знает?»—в ужасе думала мать.

Бремя вины придавило Билькис, вины столь тяжкой, что ее не объяснить даже болезнью единственной дочери. Будь я завзятым сплетником, я б не преминул приплести кое-что менгалоподобное, то бишь разделил бы ее пристрастие к кино и к некоторым толстогубым молодым людям.

Накануне приезда Резы, снедаемая виной, Билькис всю ночь прошагала по своим «покоям Для молодоженов» в «Блистательной». Следует отметить, что при этом одной рукой она непрерывно и непроизвольно поглаживала живот вокруг пупка.

В четыре утра она дозвонилась до Рани Хараппы в Мохенджо и, исполнившись здравого смысла, сказала следующее:

— Рани, несомненно это кара божья, и ничто иное. Реза мечтал о сыне-герое, я ж принесла ему дочь-идиотку. Это правда, и никуда от нее не денешься. Рани, у меня дочь вырастет раззявой и тупицей. Безмозглой дурой. Голова набита соломой, шариков не хватает — так говорят про таких. Что делать? Ах, дорогая моя, ничего уж не поправишь. Смирюсь и понесу свой стыд.

Когда Реза вернулся в К., он снова увидел мальчика в окне вымершего дома. Расспросив местного краеведа, узнал, что живут в доме три сумасшедшие ведьмы; на улицу они и носа не высовывают, зато детей рожать умудряются. Замеченный полковником мальчик — их второй сын. Ведьмы, одно слово: они клянутся, что и рожают сообща.

— Поговаривают, сэр, что сокровищ у них в доме побольше, чем у Александра Македонского, — заключил рассказчик.

Хайдар ответил с чуть заметным превосходством: —Если павлин распустит хвост в джунглях, кто ж им полюбуется?

Сам же не сводил глаз с мальчика в окне, пока джип вез его к гостинице. Там его встретила жена с распущенными волосами, с ненакрашенным безбровым лицом — живое олицетворение постигшей семью беды — и поведала мужу то, о чем стыдилась написать. Больная дочка, чужой мальчишка в окне с биноклем причудливо отобразились в измученной трехмесячным пребыванием в пустыне душе полковника, и полыхнувшая ярость погнала его прочь из «гнездышка для молодоженов». Чтоб ярость не спалила его дотла, нужно было найти какой-то выход, причем незамедлительно. Вызвав штабную машину, Хайдар помчался прямо в резиденцию губернатора Гички — тот жил в военном городке. Не считаясь с этикетом, напрямик доложил ему, что строительные работы в Игольной долине идут полным ходом, но местные племена будут до тех пор представлять опасность, пока ему, полковнику Хайдару, не дадут чрезвычайных полномочий: жестоко карать любое неповиновение.

— С помощью Аллаха мы удерживаем позиции. Но хватит миндальничать! Сэр, дайте мне право действовать по собственному усмотрению. Так сказать, carte blanche. Иногда гражданский закон должен отступить перeд военной необходимостью. Эти дикари понимают только один язык — силу. Закон же обязывает нас говорить на другом— мы, точно слабые женщины, позорим себя! Толку не будет, сэр. Последствия я предсказать не берусь.

Гички возразил было, что государственные законы никоим образом не должны попираться армией:

— Мы не позволим, сэр, варварского обращения с местным населением. Никаких пыток! Пока я губернатор, ни одного горца не повесят на дереве вниз головой.

Реза заговорил в неподобающе высоких тонах, громовой его голос раскатился далеко за двери и окна резиденции губернатора, поверг в трепет караульных — они никогда не слышали, чтоб их командир кричал. А кричал он вот что:

— Господин Гички, армия не дремлет! Все честные солдаты видят, что творится в стране, и поверьте, сэр, они не очень-то довольны. Народ волнуется. И у кого им искать честности и порядочности, если политики обманут их чаяния?—И Реза Хайдар в гневе покинул Гички. А маленькому, коротко стриженному губернатору, похожему лицом на китайца, осталось лишь мысленно парировать нападки полковника. А того у штабной машины поджидал Дауд.