Сияние - Валенте Кэтрин М. - Страница 59

[долгая пауза]

МАКО: Тогда пусть эта история будет тем, чем всегда была. Тем, чем должна быть. Историей про ребёнка. Не про неё. Не про нас. Но про него. Нечто ужасное произошло с маленьким мальчиком в красивом месте и продолжало происходить, пока с небес не пришла женщина, чтобы его спасти. Спустилась величественно и плавно, словно Изида с огромной охапкой роз в руках. Это волшебная сказка. Детская история. Не смешная или дурацкая, но такая, в которой есть кровь, смерть и ужасы, потому что они и в сказках бывают. Мальчика проглотил кит. Маленького Пиноккио. Маленького Калибана. У нас есть всё, что надо.

И знаешь, в сказках девы никогда не умирают по-настоящему. Они просто спят.

«ТЁМНО-СИНИЙ ДЬЯВОЛ»

«ЧЕЛОВЕК В МАЛАХИТОВОЙ МАСКЕ»

«СОН МАЛЬЦОВОГО ДОКТОРА»:

КРАЙ МОЛОКА И ЖАЖДЫ

Однажды, совсем не так уж давно, жил-был мальчик, чьи желания никогда не сбывались. Мальчик появился на свет в Краю молока и жажды, и ему не довелось узнать другой страны. Край молока и жажды сделал его таким, каким он был, и мальчик любил его, как некоторые дети любят плюшевую игрушку с потёртым хвостом.

В Краю молока и жажды всё всегда влажное. Куда ни ступишь, везде найдётся по меньшей мере речка; или роскошное золотисто-синее болото; или нежно-зелёная чмокающая трясина; или блестящее благостное озеро; или глубокий, спокойный пруд; или ароматный, переливчатый рукав речной дельты; или одно из многочисленных морей, которые все красны, как вожделение. Мальчик вырос в маленьком посёлке на берегу одного из этих морей: самого большого, под названием Кадеш. Он играл на пляже, собирал раковины моллюсков-трубачей (то есть на самом деле не раковины, но, скорее, грубые, дымчатые кристаллы, внутри которых жили изысканные, изящные, игривые существа) и плавник (то есть на самом деле не плавник, но окаменелые кости коварных, колоссальных, косматых тварей, которые некогда обитали в Краю молока и жажды, прежде чем время проснулось с больной головой и принялось наводить порядок) и прислушивался к странным визгливым песням тюленей (то есть на самом деле не тюленей, но двурогих морских копытных, полосатых, словно карамельные трости, с усами длинными, как бивни, и пушистыми, как отцовские бакенбарды). И он глядел на море, мимо мысов, поросших хаотичными, густыми и влажными джунглями, пахнущими солью, корицей и какао, мимо огней на лодках в гавани, мимо розовых волноломов и густого тумана — туда, где вдалеке виднелись длинные и тёмные очертания существ, которые дрейфовали над глубинами Кадеша как острова, как места, куда можно было отправиться и на которые можно было забраться, изучить, полежать там на спине и, глядя в небо, помечтать о звёздах, которых было так много.

Но они на самом деле не были островами, и ни один ребёнок, родившийся в Краю молока и жажды, никогда их таковыми и не считал. Ибо в море под названием Кадеш жили мальцовые киты, настолько загадочные, насколько и волшебные. Мальцовые киты ни разу не произнесли ни слова, не вышли из воды, не пели, как тюлени, которые не были на самом деле тюленями, не сбрасывали свои раковины, как моллюски, которые не были на самом деле моллюсками, и не раскидывали небрежно собственные кости, как плавник, который на самом деле не был плавником. И с того времени, когда наш мальчик был таким маленьким, что не знал, в чём заключается ложь, он хранил один секрет, одно тайное, исключительное желание, такое тайное, что он ни разу не произнёс его вслух: увидеть лик мальцового кита.

Надо сказать, в течение долгого времени мальчик не знал, что обладает даром желаний, которые никогда не сбываются. Он считал, что ничем не отличается от любого другого мальчика или девочки в Адонисе. Адонис — так назывался посёлок, где он жил с начала мира, которое, в его случае, случилось третьего июля, когда его мать родила на свет дитя в какаовой хижине из трёх комнат, пока муж и повитуха держали её за руки и говорили, что всё идёт очень и очень хорошо. Мать назвала его Анхисом, в честь возлюбленного Венеры в одной очень старой истории.

Анхис родился утром, что в Краю молока и жажды означает то же самое, как если сказать, что он родился весной, ибо на той чудесной планете день длится год. Миру нужно столько же времени, чтобы обойти вокруг солнца по своей то тусклой, то яркой золотой тропе, сколько всему Краю молока и жажды — чтобы повернуться вокруг своей оси, хотя Венера умудряется проделать и то и другое за две трети того времени, которое требуется Земле, старой лентяйке. Это означает, что утро продолжается столько же, сколько и весна, и длится оно целую вечность; пока яркое, зеркально-блестящее, влажное лето не приносит день; который всё тянется и тянется, и переходит в резкие, ветреные осенние сумерки, и нет им конца — пока зима не приносит ночь, долгую и полную тайн, словно память.

Третье июля был мягким годом. Утром часто шли дожди, а днём какао (то есть на самом деле не какао, но сумрачно-тёмное, сухое и с-ума-сойти-какое-высокое дерево, приносящее плоды, которые на самом деле не финики, и орехи, которые на самом деле не кешью) дало обильный урожай, коровы (то есть на самом деле не коровы, но пламенно-красные, пожирающие папоротник громадины с четырьмя сердцами, вкусным мясом и в разумной степени ровным нравом) жевали жвачку и нагуливали жир, а ныряльщики собрали множество амфор с мальцовым молоком, которые были такими полными, что едва не лопались. Когда наступила бледно-розовая меланхоличная вечерняя осень, дети собрали так много какаовых орехов и яиц казуаров (то есть на самом деле не казуаров, но сварливых, сине-зелёных, сытыми не бывающих и нелетающих ящероптиц с чёрными отметинами на груди, похожими на отпечатки человеческих ладоней), что был объявлен Фестиваль ореховых пирогов, который с той поры проводили каждые осенние сумерки. Даже бесконечная зимняя ночь выдалась не такой холодной, чтобы что-то замёрзло, но и не такой тёплой, чтобы растения, коим холод требовался для процветания, не смогли как следует выспаться в темноте.

Фестиваль ореховых пирогов наш мальчик любил больше всего на свете — после своих родителей, Мальцовых китов и гонок за казуарами, которые длились до тех пор, пока ящероптицы не начинали негодующе вопить и повторять, что он «Хулиган! Хулиган!» на мандаринском наречии, которое птицы выучили попугайским образом после появления в Краю молока и жажды первых людей — те были, как нетрудно догадаться, китайцами. (Твари упрямо отказывались выучить какой-нибудь другой язык из тех, коими все с удовольствием пользуются, вроде английского и турецкого, родных языков Анхиса — но, по крайней мере, можно было позавидовать тому, что маленькие дети сносно болтали на мандарине, пусть и с резким казуарским акцентом.)

В завершение Фестиваля ореховых пирогов каждый житель Адониса выбирал собственное блестящее, разрисованное яйцо и большой коричневый какаовый орех, всё ещё в скорлупе, из огромной медной корзины в центре города. Надо сказать, что один из орехов был на самом деле не орехом, а пустой скорлупой, в которой пряталось милое колечко того же веса, что и орех. Тот, кому доставалась эта скорлупа, должен был загадать желание, которое обязательно сбывалось, и ещё он забирал домой вкусный пирог и бочку чёрного пива. В год, когда Анхису исполнилось шесть, он выбрал скорлупу с кольцом и, держа медное колечко (слишком большое даже для самого толстого из его пальцев) так, чтобы все видели, весьма торжественно пожелал, чтобы родители его всегда любили и жили вечно — на самом деле, это два желания, но жители посёлка притворились, будто ничего не заметили, ибо просить о подобном было весьма мило.

Анхис ещё не знал, что его желания не могли исполниться, что любое из них, будучи высказанным, металось среди звёзд, будто гулкое эхо, не находя там пристанища. И поскольку «вечность» — это очень, очень долго, он открыл своё проклятие лишь через много лет после того Фестиваля, когда солёно-сладкий ветер с моря был так полон тюленьих песен и хороших предзнаменований.