Сияние - Валенте Кэтрин М. - Страница 52

И кого же я увидел на танцевальной площадке, если не мускулистого «золотого мальчика» студии «Ка-прикорн» — Тада Иригарея, который подкатывал к Мэри П., текущей миссис Анк! Не то чтобы парню сопутствовал успех. А это у нас кто? Старина Вадси милуется с Ричардом Бореалем возле сотканного из света и тени вампирского пристанища, ты смотри-ка! Quel scandale… точнее, был бы скандал, не расскажи я вам об этом ещё несколько месяцев назад. Наши ведущие актриса и актёр, мисс Аннабелль Огэст и мистер Хартфорд Крейн, грандиозно поцеловались на публике, но в бар отправились по отдельности, тыльной стороной ладони вытирая рот. Птички напели, что эти двое детишек не выносят друг друга, и Анни ищет способ удрать к «Каприкорн» под крылышко к Таду — но кто же отпустит в свободный полёт такую голубку? Чую, близится стычка, так что задрайте все люки и придерживайте шляпы.

Руководил приёмом сам Перси в лихом зелёном костюме, столь непривычном для монохромной путаницы, что царит во владениях «Вираго»! И не думаю, что мне померещились косые взгляды, которые он бросал на милую балерину, знакомую нам по кордебалетам Города Кузнечика. Я в таких вещах не ошибаюсь.

Что меня больше встревожило, так это маленькая — всего-то десять лет — Северин Анк, которая шныряла по лабиринту проворнее любого из нас, исчезала за декорациями и притаскивала оттуда водку и каллистянский бурбон, словно маленькая злая фея, негодница, незаконная дочь Пака. К полуночи её нашли свернувшейся клубочком на массивной морде марионетки, ледяного дракона, который сыграл в фильме столь заметную роль; пальчики она запустила в жестяные усы, ножки в чулках спрятала под нижней юбкой, а в кулаке сжимала хрустальный распылитель с эф-юном. Она не первый ребёнок, который отправился этой дорогой на нашем Острове Удовольствий, плывущем в небесах, но у меня всё равно защемило сердце.

Когда суматоха улеглась и закончились запасы конфетти, бедняжка резко проснулась и обнаружила, что осталась одна, если не считать меня и нескольких официантов, которые наводили порядок. Она забралась повыше на голову этого покрытого блёстками монстра, встала на цыпочки, окружённая ярмарочной версией Плутона, руинами, гостиной и ледниками, и начала жалобно кричать: «Папа! Папа!»

И на миг — держу пари, единственный миг за всё время съёмок «Прозерпины» — я ощутил, что стою на настоящем Плутоне; прямо там, в конце всего, в ужасном холоде и пустоте очень настоящего и очень мёртвого города, от которого остался только призрачный голос, который кричит в ночь одно и то же слово, опять и опять, но никто ему не отвечает.

Элджернон Б.,

главный редактор

«ТЁМНО-СИНИЙ ДЬЯВОЛ»

«ЧЕЛОВЕК В МАЛАХИТОВОЙ МАСКЕ»:

УБИЙСТВО ГОНЗАГО

Рука моя дрожит, когда я пытаюсь записать всё, что приключилось со мною этой ночью. Лампа угасает, отбрасывая похожие на кляксы тени на костяшки моих пальцев, моё перо, мои страницы. В этом доме слышатся звуки… звуки, которые я едва ли возьмусь описывать. Я мог бы назвать их «завываниями», но нет в этом одиноком слове ничего достаточно кровавого и примитивного, способного вобрать в себя то, что терзает мой слух. Возможно, знай я нужное слово на санскрите, древнем прародителе всех языков, оно бы подошло.

Теперь я понимаю: то, что случилось в моём присутствии в тронном зале Короля Плутона, случается каждую ночь — это представление, которое повторяется, словно заевшая пластинка, словно церковный колокол. Устроили его не ради моего блага; я был там случаен. Оно не изменяется; Король держит при себе деревянный молоток, изукрашенный лентами, словно майское дерево, и этой страшной колотушкой наказывает любую импровизацию или отклонение проворно и жестоко. Я собственными глазами видел, как на девушку, которая по ошибке спела слово «мучение», обрушились удары молотка, пока она не исправилась, плача: «Учение, учение, я хотела сказать — учение!»

Хватит, хватит. Анхис, хватит. Должно существовать некое успокоение в описании событий, иначе зачем люди рассказывают друг другу истории? Чтобы исцелить, чтобы смягчить, вот единственная цель изречённого слова.

Мы с Цитерой этим вечером были почётными гостями на ужине. Мы не предполагали, что случится нечто непристойное — по крайней мере, более непристойное, чем заурядный вторник на этой отвратительной планете. Нарядились мы соответствующим образом, в чёрные костюмы, которые не располагали к легкомысленным занятиям. Даже я сумел напустить на себя вид профессиональный, беспристрастный и важный, возможно, с лёгким намёком на способность внушать страх. Я льщу себе, воображая, что способен выдать такую комбинацию в редких случаях. Цитера взяла меня за руку без обычного неприязненного вздоха — неизменного, но почти различимого лишь для того, кто провёл с нею три месяца в одной каюте. Вздох этот выражает несогласие с моими действиями и мягкое отвращение. Но сегодня она его сдержала, так что, вероятно, я выглядел весьма прилично. Я накрыл её руку своей и прошептал:

— Цитера, не теряй бдительность вблизи Варелы. Кого бы он ни изображал из себя здесь, он… плохой человек. — Я даже самому себе показался испуганным ребёнком. Я именно таким и был в последний раз, когда мне случилось оказаться запертым в одной комнате с осветителем из съёмочной группы Северин Анк. Я боялся всего, но его — особенно, его пристального взгляда, его жутких огней в чёрных ящиках, которые он собрал вокруг себя, словно выстроив из них стены тюрьмы.

— Ты в своих заметках ничего о нём не рассказал, — ответила она, приостановившись у дверей наших совмещённых покоев. — Пренебрег какими-то сведениями, утаив их от меня?

Я закрыл глаза. Из-под гнёта долгих лет пьянства и кое-чего похуже выплыли образы и достигли поверхности: столовая «Моллюска», люди плачут, мужчины и женщины кричат, доктор с жёлтыми руками, пистолет, который никому не принадлежит… дым — стигийский, ненормальный дым с ужасным привкусом — но это был дым без огня… так много света, так много света! А потом мужские кулаки — кулаки Максимо — бьют меня снова и снова, его ботинок с хрустом опускается на мою уродливую руку…

Я зашатался. Цитера помогла мне устоять на ногах, в её глазах под золотой маской отразилась неподдельная тревога. Какое чудо. Выходит, она всё же волновалась за меня.

— На Венере я не запомнил о нём ничего, за исключением запаха — он уделял личной гигиене больше внимания, чем остальные. Даже от Северин по утрам неприятно попахивало, а вот Варела… он всегда источал аромат мыла. Но… на корабле, по пути домой. Он меня избил; велел помалкивать. Никому не говорить, если сумею. И показал мне воздушный шлюз. Спросил, нравится ли. Каждый день спрашивал. Я сбежал от него…

Но на Венере было кое-что ещё. На фотографиях, в документах, в моей собственной памяти оно плясало у самого края пропасти, к которой мой мозг не смел приблизиться.

Компаньонка протянула мне стакан её собственного бренди — каллистянского, которое она, должно быть, прятала от меня на корабле; я почувствовал, как возвращаются силы. Возможно, вся сила, которой я когда-то обладал, происходила из бутылки, из распылителя, из шприца. Без них я одинок.

— Ты уже не ребёнок, Анхис. Он не может тебе навредить. А мне и подавно. Могу тебя заверить, я одним взглядом осаживала мужчин куда более отважных, чем какая-то пропитанная алкоголем театральная крыса.

Как добра была она со мной в тот раз. Понятия не имею, что на неё нашло. Возможно, она плохо себя чувствовала. Если бы мы только знали.

Появились Боцман и Мореход, опять безумно молчаливые и в своих безумных масках, и отвели нас в столовую. Там уже был накрыт длинный чёрный стол, ломился от чудесных яств, земных яств: зажаренные до блестящей корочки индюшки и гуси, тарелки зелёных овощей, украшенных сладкими орехами и маслом, хлеб, источающий пар, шампанское, холодный вишнёвый суп, пироги с тыквой — всё настолько безупречное, словно приготовленное какой-нибудь почтенной дамой из Сент-Луиса в её скромной кухне. Весельчаки уже сидели за столом, разговаривали, смеялись, даже пели, словно их ничто в целом мире не тревожило. Мы заняли свои места за дальним концом банкетного стола. За противоположным концом сидел Максимо Варела, великий осветитель, Безумный Король Плутона. Его костюм не сильно отличался от наших — но лицо скрывала всё та же неприятная, зловещая маска, изображающая Северин.