Сияние - Валенте Кэтрин М. - Страница 44

И? Что на ней было?

Я тоже слышала про плёнку. Люди говорят тысячу вещей. На ней разрушение города. Или это копия какого-то порно из тех, что нравилось шахтёрам. Плачущая женщина. Сорок минут черноты. Хуже. Лучше. Кто знает? У кого сейчас эта плёнка? Никто даже не претендует на то, что видел её, просто слышал от кого-то, кто встретил кого-то другого в очереди на Базу, а у этого «кого-то» был друг в марсианском отряде по разбору завалов. Энио из тех вещей, от которых вопишь поздно ночью, когда прикосновение теней к коже кажется электрическим.

Но ведь есть ещё Адонис. С Адонисом всё по-другому.

[ЭРАЗМО пьёт свою «розовую леди»; он позволяет АМАНДИНЕ продолжить историю.]

Это не была фактория или торговый городишко. Его не только что построили. Это была целая колония — и она исчезла. В основном там жили ныряльщики, как и в большинстве поселений на Венере. Рабы великих Мальцовых китов, как и все мы. Но в Адонисе они построили милый отель и карусель для туристов, которые приезжали, чтобы испытать катарсис, пока ныряльщики, рискуя жизнями, доят наших великодушных, непоколебимых в своём спокойствии матерей, погружённых в вечную дрёму. Я слышала, там было хорошо. Милая деревня на берегу Кадеша, плетёные крыши из жир-травы и двери, сбитые из кусков меди, которую на венерианских берегах можно отыскать на каждом шагу. Они жили, они ели местное какао, и сбивали раз или два в году кожистого ‘трикса с небес, чтобы всем хватило жира и белков на много месяцев. На Венере можно жить — не тужить. Я чуть было не отправилась туда вместо Галимеды. Но в конце концов мне захотелось летать. Может, если бы я не полетела, то отыскала бы дорогу в Адонис, помогла бы построить карусель. Потом я бы там застряла. Потому что, в точности как Энио и Прозерпина, в один прекрасный день — раз! И всё. Дома, лестницы, коптильни, водолазные шлемы — всё исчезло.

[СЕВЕРИН пьёт своё соляное пиво. Видно, что она размышляет, в её голове формируется некая новая и крупная идея. ЭРАЗМО жуёт корочку бисквита с крабовой начинкой, зачарованный голосом АМАНДИНЫ. АМАНДИНА опускает взгляд, пряча лицо под лошадиными шорами, вплетёнными в волосы.]

Всё исчезло, но осталось кое-что новенькое. Только на этот раз — не плёнка и не голос. Это маленький мальчик, которого бросили. Говорят, он по-прежнему там. Я это слышала по радио, так что всё правда. Он каким-то образом застрял посреди того места, где располагалась деревня, просто ходит по кругу. Ходит и ходит, как заевшая пластинка. Никто не смог заставить его говорить. Он не ест и не пьет. Он даже не останавливается, чтобы поспать. Он просто… существует. Вот уже целый год. Как проекция. Но из плоти.

Амандина, а что, по-твоему, случилось? Не слушай Рин, просто… скажи, что ты думаешь?

[Некоторое время она молчит.] Мне кажется, мы присосались к титьке, которую не понимаем. Мы нуждаемся в мальцовом молоке. Мы не можем без него жить. Мы не можем обитать в этих мирах без него. Но мы заключили необдуманную сделку, потому что преимущества казались безграничными, а цена составляла всего лишь жизни нескольких ныряльщиков, погибших в результате несчастных случаев — разве это сравнимо с тем, что мы должны были приобрести? Господи боже, да это пустяк, абсолютная чепуха. Все пустые миры могли стать нашими — никто в них не жил, некому было нас пристыдить. В отличие от Нового Света с его неудобными миллионами. Истинный фронтир, лишённый моральных сомнений. Вы должны признать, это очень привлекательно. Целые планеты ждали нас, и сады уже были высажены и приносили плоды. Гравитация чуть виляет туда-сюда, воздух отдаёт чем-то неприятным; ох, наверное, не получится у нас наесться жареной кукурузы с маслом — но всё равно, здесь всё было для нас готово. Эдемы, полные животных и растений, но без людей.

Не считая Мальцовых китов. Мы даже не знаем наверняка, что они такое. Ох, я училась в школе. Я видела диаграммы. Но это лишь догадки! Никому ещё не удалось вскрыть — или даже убить — такого кита. Нельзя даже точно определить, животные они или растения. Первые поселенцы думали, что видят пустынные острова. Огромные массы, застывшие в воде, с молочной, пёстрой поверхностью, в глубине которой время от времени посверкивают завихрения химической синьки или золота. Но едва мы вычислили невероятную пользу этих существ, они перестали иметь для нас значение. То значение, которым обладаем мы сами. Ниже уровня воды они были спокойными, возможно, даже мёртвыми левиафанами — Танниним[67], как называли их охотники за наживой из числа неохасидов; какие-то протоплиозавры, заявили исследователи. Солнечные стада. Плавники их, имевшие форму полумесяца и покрытые колючими наростами, лежали вдоль боков. Их глаза всегда оставались закрытыми — «Зимняя спячка», — заявил научный кагал. «Дрёма», — решили мы.

И некоторые ныряльщики твердили, будто слышали, как они поют — ну, по крайней мере, этим словом они назвали непредсказуемые вибрации, которые время от времени пробегают по мохнатым усикам. Это явление, похожее на гидролокацию, смертоносно для любого живого существа, которое будет им застигнуто. Несчастные мгновенно испаряются, разделяясь на атомы. И всё же ныряльщики говорят, что когда отголоски этих вибраций касаются кожи на безопасном расстоянии, ощущение от этого испытываешь причудливое, интимное, словно слушаешь музыку или занимаешься любовью. Ныряльщики не могут смотреть в камеру, когда рассказывают об этом, словно камера — глаз Господа, и, не встретившись с Его взглядом, они могут сохранить свою добродетель. «Вибрации окрашены в цвет желания», — шепчут они.

Разумеется, никто не работает мальцовым ныряльщиком вечно. Мы для такого не созданы. Кадеш, киты или, может, Венера сама по себе, целый мир; что-то в конце концов с нами расправляется. В результате всех настигает мальцовое безумие, этакий шелковистый, изысканный делирий, который неспешно, с оттяжкой, ломает тебя, пока ты не рухнешь, бормоча про цвет желания. Мы говорим, что мальцовые киты не живут в том смысле, в каком живём мы. Но я говорю: где есть молоко, там есть спаривание, не так ли? Ведь для чего же ещё предназначено молоко, как не для питания нового поколения, нового мира? Мы ни разу не видели детёныша мальцового кита, но эти матери бесконечно «кормят» кого-то молоком. Кого же они кормят там, посреди своего красного моря? И с кем спариваются? Это должно быть что-то здоровенное. Может, размером с город…

[Нечёткий треск радиотрансляции с Земли внезапно делается громче — «Au revoir, mes enfants! À la prochaine fois! Bonsoir! Bonsoir! À bientôt!»[68] — а потом резко умолкает. Внутри Энки гаснут все огни.]

Поздравляю с концом света.

ВЗГЛЯНИТЕ НА ЕЁ ЛИЦО

Взгляните на её лицо. Это ваше лицо. Она маска, которую вы носите. Взгляните, и вы увидите в её чертах отражение нерождённого фильма, который она хочет снять. В ваших собственных чертах. Ничего ещё не произошло; у фильма даже нет названия. Он не заслуживает называться полноценной идеей. Но он там, в её упрямом подбородке и прищуренных глазах. Она язвительно хмурится на чёрно-белом, и её неодобрение таких фантазий — отцовских фантазий: исчезнувших героинь и жутких местечек, где безусловно произошло нечто ужасное — проступает в морщинке на её лбу, в том, как она постукивает ноготками по распылителю, пока бурлящие шторма лижут стеклянный купол, а бронированные покаянные рыбки с фонарями в челюстях ложатся на курс.

«Где есть молоко, там есть спаривание, не так ли? Там есть дети». Призрачный голос Амандины витает над фонографом, когда последний кадр «И море в тот же миг припомнило…» переходит в серебристо-чёрное мерцание, в котором растворяются плавучие нептунианские купола удовольствий. Все знали, куда Северин собиралась направиться потом, задолго до того, как начались главные съёмки. Это было написано у неё на лице. На Венеру, в Адонис; в маленький посёлок, где текли реки молока, где было много детей, которые исчезли через двадцать лет после его основания, пока с воды за происходящим наблюдали мальцовые киты, безмятежные и невозмутимые. Вы бы и сами туда отправились. Вы бы изнывали от желания туда отправиться. Погнаться за финалом истории, которая уже находится в развитии. Финал означает, что во вселенной есть порядок, что у событий имеется цель. Что есть причина, по которой надо делать то и это, ответ, который можно отыскать, ключ к поставленным задачам, напечатанный на последней странице книги. Найди один финал, настоящий финал — искупи грехи вселенной, освободи её от смерти… но смерть ни в коем случае не может быть финалом. Это жульничество, моментальное потрясение, но ни одна история по-настоящему не заканчивается смертью. Смерть лишь выклянчивает новые вопросы и новые рассказы.