Сияние - Валенте Кэтрин М. - Страница 38

Я расскажу вам, что увидел во время спуска, ибо это мне ранее не встречалось ни на фотографиях, ни в фильмах, лишь в съёмочных павильонах, населённых полоумными догадками и фантазиями — слишком логичными по сравнению с оригиналом. Цитера стояла рядом со мною у иллюминатора, и мы оба на свой лад следили за собственным выражением лица, чтобы изумление, которое мы ощущали, не оставило отметин на наших щеках. Плутон и Харон сплелись в зеленеющем объятии джунглей: между ними росли лозы, толстые, длинные и могучие, как река Миссисипи, громадные лилейно-лаймовые листья раскрывались, изворачиваясь по направлению к далёкой звезде Солнце, точно хваткие руки, и были они шире, чем озеро Эри. А над листьями — невыразимые цветы с лепестками цвета жира с оттенком лаванды, инфанта размерами крупнее корабля, неприлично огромные хризантемы, указывающие во все стороны, словно радиоантенны. Эти могучие, как Миссисипи, лозы захлёстывали обе планеты, присосавшись к ним, взяв в тиски, и так переплелись, что я не мог понять, из чьей земли они росли, — чьим бы ни было это растение, оно полюбило второй мир из пары так сильно, что не могло его отпустить. Стикс, мост из цветов! Башни и шпили в босхианских количествах и эшерском стиле, свёрнутые в штопор гравитационными течениями и потоками пыльцы, которые собирались между Плутоном и Хароном, с непропорциональными углами, извилистые, нереальные — висячий архитектурный сад, перевёрнутый вверх дном и с приподнятой правой стороной, растянувшийся во все возможные направления на манер изломанных, артритных пальцев. В кривых оконных стёклах сияли разноцветные огни. Туннели из чего-то вроде тягучего стекла соединяли искривлённые здания как подвесные контрфорсы. Плетение моста тянулось как сама двойная спираль жизни, и на нём эта жизнь, похоже, изобиловала и процветала. Меня затошнило. Завтрак мой шевельнулся внутри, словно обзаведясь собственной гравитацией.

— Когда взглянула я на тот новый мир, во всех отношениях великолепный и ужасный во всех отношениях, увидела я тигра и звёзды, что падали с его полосатого языка. Взглянула я и узрела истинного своего новобрачного — но не станет ли он заодно и погибелью моей?

Так сказала карга, которая появилась рядом с нами так тихо, словно передвигалась на колёсах, а не на опухших после полёта ногах. Слова были мне знакомы. Все их знали: эпизод первый, сезон первый, эфир состоялся в марте 1914 года.

— Цитировать саму себя — признак дурного вкуса, Вайолет, — сказал я, проверяя свою догадку. Она лишь фыркнула, когда плутонианский Вавилон простёр нам навстречу руки. — Новая Веспертина — форменное дерьмо, — прибавил я с легчайшим намёком на улыбку. Взял её руку в свою и поцеловал, а наши двигатели в это время ожили и полыхнули красным, а потом взревели, тормозя в разреженной атмосфере, и скользнули мы в пасть тигра ногами вперёд, открыв глаза.

Вот как становятся временными американцами: напяливают на себя бесчисленные слои лучшей тёплой одежды из всего, что можно одолжить и собрать, заслоняются паспортом, как рыцарским щитом, — «Да, офицер, стоящие на задних лапах медведь и феникс указывают, что я три года назад провёл лето на Марсе; четыре пантеры, идущие с поднятой правой передней лапой и смотрящие вправо, отмечают мой творческий отпуск на Каллисто; а этот единственной согнутый в дугу кит показывает, что я родился на Венере. Мой паспорт — моя истина; в нём душа моя отображена вся без остатка». В очереди следует вести себя самым безобразным образом, на какой вы способны, и не забывайте орать в те моменты, когда можно обойтись шёпотом. Вторгнитесь в личное пространство джентльмена позади вас, пока он пытается войти в приятный медитативный транс, коего любой гражданин Империи страстно желает, получив номер и ожидая, когда настанет его черёд припасть к груди бюрократии. По меньшей мере трижды спросите, как его зовут, чем он занимается, кого любил, о чём мечтает, на что надеется и какие ему случалось терпеть неудачи, как он предпочитает готовить говядину, если удаётся её достать, сколько костей он ломал, предпочитает ли мужчин, женщин или протейцев, есть ли у него планы на ужин и сколько раз он видел «Похищение Прозерпины». Едва он соберётся ответить на любой из этих вопросов, вмешайтесь с собственной хроникой стремлений и потерь, да не забудьте про говядину по-бургундски. Пока вы будете продвигаться в очереди, а очередь — продвигаться сквозь вас, мимо пройдут бесчисленные маленькие государства: вот тут у нас дама в ужасающем клетчатом колпаке умудрилась протащить тубу, невзирая на все ограничения по весу; вокруг неё собралась толпа, ей бросают монеты и хлеб, и, господи ты боже мой, в её руках туба звучит скорбно и нежно, вопреки своему предназначению. Стройный юноша с голосом хориста выводит трели, импровизируя со стихами под аккомпанемент её странного, печального, милого и жалобного горна. Вон там шесть или восемь путешественников в белых мехах и тюленьей коже колотят по своим сундукам на манер барабанщиков, ухают в такт и ухмыляются. Хотя сейчас февраль, семья поёт рождественские гимны, мило и чуть-чуть не в лад, потом переключается на обучающие песенки для запоминания алфавита и таблицы умножения, да на что угодно, лишь бы скоротать время и занять малышей. И когда наконец-то наступает ваш черёд, вы демонстрируете, на что способны, делаете официальное заявление, смотрите короткий информационный фильм и надеваете маску.

Здесь все носят маски. Это плутонская необходимость, в высшей степени практическая, и всего-то за несколько минут маска стала мне родней любовницы. На Земле говорят, что от ветра может перехватить дыхание, но такие фразы здесь кажутся причудливой древностью. Маска — полупроницаемый тепловой щит, благодаря которому тепло дыхания циркулирует, разрежённый воздух обогащается кислородом, а чувствительные дыхательные пути не испытывают в полной мере ужасный стигийский холод. Для такого приспособления нужна лишь сеть из мальцового волокна, гипоаллергенная подкладка, надёжный зажим, простой фильтр и нагревательный элемент в виде плоского диска.

Как и следовало ожидать, Плутон превратил простые предметы первой необходимости в бурлящую массу карнавальных масок, способную вогнать в краску любой полуночный маскарад.

Лишь на одном только пункте приёма я увидел минотавров с рогами, усеянными топазами, воронов под каскадами перьев цвета ночи, леопардов, менад, витражные крылья бабочки, обрамляющие тёмные глаза за бирюзовыми стёклами, слонов с фресками на ушах и заточенными до остроты лезвия бивнями, позолоченные бауты с треуголками, ониксовые моретты с нарисованными светящейся краской вьющимися лозами, вольто[57]с серебряными губами и сапфировыми слезами в уголках глаз. Базу охватило буйство красок, прихваченных инеем, которое сопровождалось сообразными звуками и эпилептическим морганием ламп.

Собственную маску я выбрал у лоточника, который развесил их десятками на длинных чёрных шестах, словно сухие кукурузные початки. Моя противоречивая натура, раздражённая крикливой яркостью варившегося вокруг американского рагу, вынудила меня выбрать самую простую маску, какую только удалось рассмотреть — чисто-белую, с узким чёрным ртом и пятнышками красного на острых как ножи скулах. Этого хватит. Цитера выбрала маску королевы солнца, с золотыми лучами и медными павлиньими перьями, веером расположенными вокруг полированного круглого лица с изображённой на нём подробной картой вергилиевой преисподней. Патрицианскую спинку её нового носа рассекала Лета из клуазоне[58].

Когда Цитера сняла своё новое лицо с крючка, я увидел под ним ещё одно. Я уставился на эту маску, словно она была моим собственным лицом, и я осознал, что перед её тёмной красотой моё своеволие уже рассыпалось в прах. Это была маска чумного доктора — чёрная, с клювом таким толстым и длинным, что он наполовину закрыл бы мою грудь. В глазные прорези были вставлены пузыри зелёного стекла; Totentanz — древнегерманский танец со смертью, — нарисованный линиями из мельчайших изумрудов, кружился у основания длинного клювообразного рта и вдоль скул, заострённых так свирепо, словно маска страдала от голода. Искрящийся зелёный Папа вприпрыжку двигался вслед за королём, который вертелся вслед за крестьянином, скачущим вслед за ребёнком в малахитовых лохмотьях, который дурашливо плясал позади девы, чьи длинные ультрамариновые волосы развевались на ветру, все они бежали по краю маски; резвились, качались, делали коленца, следуя за Смертью, которая танцевала джигу на челе, с косой вместо партнёра, приподняв ногу в шаге фламенко, костяными руками выстукивая ритм человеческого сердца, который то ускорялся, то замедлялся, превращаясь в ничто. Веер строгих лезвий, словно тиара сурового вида, венчал маску. Я коснулся кончиками пальцев её гладкой, тёмной поверхности: мерцающий скачущий ребёнок отчаянно тянул руки к деве, танцующей перед ним, оставаясь вне досягаемости; но она ни разу не взглянула назад, её зелёная, живая грудь рвалась вперёд и вперёд, а руки распростёрлись в напряжённом и нетерпеливом объятии, обращённом к Смерти, и лишь для неё одной сияли глаза плясуньи.