Хроники тонущей Бригантины. Остров (СИ) - Старых Зоя - Страница 13

Оказывается, было не темно. Горела свеча, и в ее колеблющемся свете проявлялись то неоштукатуренные стены комнаты, то узкое, с треснувшим стеклом окно, занавешенное сбоку неким подобием портьеры. Вот только она была белой и, несомненно, начинала свою службу в качестве простыни.

А еще в комнате был стол, на котором и стоял подсвечник. Книги, очень много книг и бумаг были сдвинуты так, чтобы свеча, вздумай она опрокинуться, не наделала пожара.

— Это что, башня? — спросил Мартин, не особенно надеясь на ответ.

Кроме тошноты и озноба, он чувствовал только недоумение. Прийти в себя в старой башне, словно пленная принцесса, было странно. Но какой бы дракон его не похитил, он оказался заботливым — если бы не прохладный компресс и мягкая постель, приходилось бы значительно хуже. Для полного счастья не хватало только бренди и лекарств.

— Четвертый этаж, — уточнили за его спиной.

Мартин выдохнул. Он ожидал чуть насмешливого, с так любимой девушками хрипотцой голоса Яна, но вместо этого услышал мягкий, почти бесцветный, с забавным выговором.

— Никогда бы не подумал, что ты тут живешь, — вздохнул он.

Сорьонен, наконец, появился в поле зрения. Как Мартин всегда и думал, даже «дома» Кари носил лабораторный халат.

— Неплохое место для ученого, — сказал доктор. — Спокойно, никаких соседей и главное, даже если рухнет вся академия, башня останется стоять.

Тот кто не знал доктора Сорьонена, подумал бы, что тот шутит. Мартин к таковым не относился, поэтому сразу же выловил главное — башня являлась слегка подновленными руинами того самого замка, на остатках которого возводили академию. Простояв девять веков, она и не думала разваливаться, чего нельзя было сказать об изящном, вычурно отделанном, но уже безнадежном здании учебного корпуса.

А потом Мартин понял, что думает глупости.

— Франс.

У Мартина похолодело в груди. Духота отступила, как бывает, когда просыпаешься от кошмара. Или когда понимаешь, что это был вовсе не кошмар.

— Сколько я здесь?

— Ты не мешаешь. Я редко тут ночую.

— Сколько?

— Четыре дня.

Точно, это был не кошмар. Мартин помнил, как думал про выброшенный из окна глобус. Утром болело в груди, опять закончились пилюли. Он собирался зайти за ними после лекций. И на лекциях он был. А потом…

— Четыре дня, — повторил Мартин. — Неплохо.

— Я бы не сказал.

Кари, наконец-то, перестал матерью-коршуном кружить по комнате и ссутулился на уголке кровати. Мартин заметил, что у доктора мелко-мелко подрагивают руки. И правая, бессильно свисающая с колен, и левая, которой он машинально поправлял сползший компресс. Доктор был странным.

— Тиф, Франс.

Пальцы у Кари были такими горячими, что Мартин задался вопросом, не болен ли сам доктор.

— У меня? — уточнил Мартин. Это, по крайней мере, объяснило бы такое скверное даже по его меркам самочувствие. Но Сорьонен замотал головой.

— Нет, у тебя не тиф, — сказал он. — А вот насчет лекций пока можешь не беспокоиться. Занятий нет, всех изолировали по комнатам.

— Не чувствую облегчения.

— Откуда бы ему взяться. Знаешь, что случилось?

— Я даже не знаю, как попал в твое секретное убежище, а ты такие сложные вещи спрашиваешь.

Сорьонен внимательно на него взглянул, и Мартин понял, что показалось ему странным в докторе. Не было очков, которые обязательно должны присутствовать. Художественный образ Кари Сорьонена включал такие неотъемлемые черты, как белый, коротковатый лабораторный халат, встрепанные светлые волосы и круглые, толстые очки. Теперь выяснилось, что за очками прятались бледно-голубые глаза, какие бывают у выхолощенных ледяными ветрами северян.

— Конюшни? — предположил Мартин.

— Нет, — бесцветные ресницы дрогнули. — Скорее всего, завезли с материка родители.

Вспомнилось, как забирали Франтишека.

— Тут нет твоей вины, — сказал Мартин.

— Да какая разница. Я не судья, Франс, чтобы решать, кто виноват, а кто нет. Это пусть бог на небесах разбирается, ему виднее. Мое дело — людей лечить, я клятву давал.

Сорьонен подскочил. Нордическое спокойствие — это все-таки было не про него. Доктор выудил откуда-то очки, пристроил их на нос. Казалось, что Кари держит на месте только что-то очень тяжелое, иначе бы уже сорвался и убежал.

— Франс, ты ведь уже болел тифом?

Доктор кивнул самому себе.

— Значит, больше болеть не будешь. После выздоровления вырабатывается пожизненный иммунитет.

Тот же самый вопрос Мартин задать не успел.

— Ладно. Оставайся тут, отдыхай. Еда и чай на полке за твоей спиной. Кофе пока не пей. Лекарства на столе, тут только твои, не перепутаешь. Удобства за ширмой, представляешь, работают! И еще, Франс, — это было сказано уже от двери. — Я тебя закрою.

Мартин не стал протестовать. Ему опять хотелось спать, но сначала нужно было добраться до лекарств. Он выполз из кровати и поежился. Духота оказалась лишь иллюзией, и сквозняк вцепился в босые ноги, стоило выпростать их из-под одеяла. Устойчивость страдала, но до стола идти было недалеко. Низкие потолки вызывали головокружение, так и тянуло стряхнуть с лица несуществующую паутину. Теперь, по крайней мере, стало понятно, отчего Сорьонен все время сутулится.

У стола Мартин передохнул. Пузырек со знакомыми, пахнущими анисом пилюлями стоял возле небольшой башенки из толстых, бурого цвета справочников. Вода обнаружилась на той самой полке, которую с кровати видно не было.

Лекарство подействовало не сразу. Мартин лежал, обмотавшись одеялом, смотрел в каменный свод потолка. Мыслей не было.

Картинка постепенно теряла резкость — свеча догорала. Когда стало совсем темно, Мартин почувствовал — лекарство заработало. Боль в груди утихла, свернувшись клубочком. Сознание прочистилось, и стало казаться — скоро закончится дождь, закончится эпидемия, и все станет хорошо. Доктор Сорьонен, в тот момент обнаруживший первые симптомы острой формы тифа у Йонне, вряд ли бы с ним согласился.

17

Сырость — это все-таки еще не самый скверный запах. Просто разновидность прохлады, помешанной с застоявшейся свежестью, душком мокрой штукатурки и легким, кисловатым оттенком плесени. Гораздо хуже был запах болезни, тяжелый, как в покинутом посредине представления анатомическом театре. Зловоние вытеснило прежний, уже привычный плесневелый дух, расползлось по стенам, облепило окна, разве что в облака не собиралось под облезлыми потолками. В коридорах дышать получалось почти у всех, но в комнатах, где оставшихся студентов расселили по одному, глаза слезились даже у Яски.

Заметив, что перед тем, как войти в очередную источающую весьма характерный запах комнату, Яска задерживает дыхание, доктор Сорьонен только улыбался, не весело, не насмешливо, но понимающе. Сам он оставался бесстрастным до тех пор, пока чуткие пальцы не определяли безошибочно тяжкий жар, первый вестник брюшного тифа. Иногда попадались и те, кто до последнего скрывал болезнь, не являясь на медосмотры. Большинство таких Кари день за днем вылавливал сам, оттого и времени у него не оставалось ни секунды, но тем везунчикам, что все-таки исхитрялись скрыться, теперь было куда хуже. Бред, галлюцинации, жуткие боли — такой была награда за изворотливость.

Третий этаж студенческих казарм выглядел не хуже и не лучше второго, и все-таки немного оптимистичнее четвертого. Ближе к крыше, то есть к сквознякам и грохоту штормов, жили те, кто помладше. На третьем оказались в основном старшекурсники, крепкие, выносливые и по большей части переболевшие тифом в легкой форме еще до поступления в академию. И все-таки, зловоние безошибочно указывало — не все.

— Яска, тебе четные комнаты, — распорядился доктор.

Виртанен кивнул, зная, что наставник не выдержит — закончит со своими пациентами и прибежит проверять.

— Заходи.

Яска обмер.

— Привет, Ян, — выговорил он, смутно чувствуя, что сейчас будет ему не очень хорошо.