На узкой тропе
(Повесть) - Кислов Константин Андреевич - Страница 4

Тургунбай налил в пиалу чай. Он почему-то волновался.

— Вы их тоже ловили, дедушка? — спросил Федя.

— В особом отряде ГПУ состоял. Приходилось. Как же — народное дело, сторонкой не обойдешь… — Он отхлебнул из пиалы и, уже весело поглядев на притихших ребят, сказал: — Такие же шлялись, как и тот, которого вы нашли. Вот и удивительно мне. Сколько лет прошло? Много. Жизнь совсем другая настала. А тут, пожалуйста! Как с неба свалился — косматый бродяга! Удивительно…

— Дедушка Тургунбай, а мальчишки у тех ишанов были? Ну, например, такие, как мы? — спросил Федя.

— Не знаю, сынок, — не сразу ответил Тургунбай. — Не встречал.

Тяжело вздыхая, он поднялся и вышел из-под навеса. Остановился.

— Что ни говори, а нужно быть осторожным, раз появились двуногие шакалы. Доверяться им нельзя. На всякую подлость способны…

Рассказы дедушки Тургунбая мальчишки всегда слушали охотно. Иргаш даже розовел от удовольствия: вот какой храбрый у меня дед, с басмачами дрался! Когда дед умолкал — жалел: все интересное происходило тогда, когда его, Иргаша, на свете еще не было. Да и не только Иргаша это огорчало — Феде тоже хотелось испытать счастье настоящего подвига.

Федя думал о своем, упрямо уставившись глазами в пиалу, наполненную холодным зеленоватым настоем. Что он видел на дне пиалы? Может, Саидку в больших галошах на босу ногу и в широких штанах? А может, рябого старика? А может, еще не пойманных птиц и зверей, которых ждут клетки в живом уголке?

— За Саидку нам надо взяться, — после долгих раздумий сказал Федя. — По-моему, он как раз и путается с шайтанами. А через него можно кое-что разузнать. Вот тогда и поговорим…

— Ты, Звонок, всегда что-нибудь придумаешь, — перебил его Иргаш.

— А чего?

— Ничего! Саидка еще нос сам вытирать не умеет. А шайтаны — дело серьезное. Думаешь, они станут ему доверять?

— Значит, станут! Он в Павульган тайком ходит, с каким-то стариком встречается. И даже коран с ним читает. Сам видел.

— Ну и что?! — повысил голос Иргаш. — В Павульгане у Саидки родни полно. В крайней кибитке тетка его живет. А коран — где старики живут, там обязательно его читают.

— Тетка?!

Федя смутился. Его предположения рухнули, но не хотелось сдаваться без боя.

— Ну и пусть тетка, пусть дядя! — крикнул Федя. — Только Саидка не к тетке ходит. И все равно это узнается. Увидите…

— Увидим — и хорошо, — бросил Иргаш, но потом, сдвинув на лоб фуражку, почесал затылок. — За Саидкой, конечно, нужно лучше смотреть, — продолжал он уже деловым тоном. — Учитель правильно говорит. Его надо держать к себе поближе. Чтобы он в школе учился, а не болтался по улицам. А мы его…

— Возьми ты своего Саидку в адъютанты! В ординарцы!.. — съязвил Роман.

И все-таки ребята последовали совету деда: с утра уходили в тугаи и бродили там до самого вечера. Дедушка Тургунбай тоже отправлялся с ними в путешествие, оставляя бахчу и все свое хозяйство на карнаухого пса.

ЗАПИСКА ИЗ КОКАНДА

Когда вечером Джура Насырович зашел в комнату, его внимание сразу же привлек белеющий на окне конверт-треугольник. Такие «треугольники» были ему хорошо знакомы: в них он посылал весточки с фронта матери.

«Таксыр! — вилась по листу затейливая арабская вязь, — ради всевышнего, ради вашей матери, ради ваших детей освободите меня из этого ада, куда ваш доктор заточил меня, больного и беспомощного. Аллах никогда не забудет вашей милости. Умоляю вас…»

Не раздумывая долго, учитель сел на попутный грузовик и через час уже сидел в кабинете главного врача психбольницы. Доктор обрадовался ночному гостю. Он неторопливо прохаживался по кабинету, заложив за спину руки, и весело поглядывал на учителя.

— Говорите, ребята назвали его Душанбой? Хе-е, какие молодцы! — рассуждал доктор. — Значит, они, ваши ребята, как и знаменитый Робинзон, каким-то внутренним чутьем угадывают в нем хорошего человека?

— Психиатру виднее, доктор, — улыбнулся учитель.

— Я берусь утверждать одно: он нормальный человек, а уж во всем остальном — решайте сами, — доктор развел руками и слегка поклонился. — Конечно, он истощен, измучен, но психика его не нарушена. Она, в общем-то, здорова. Да, да, и только поэтому он не может больше находиться среди душевнобольных. Нормальному человеку там делать нечего. И он не выдержал. Нервы не выдержали, — закончил доктор и уселся в кресло против учителя.

— Мне непонятно, почему записку свою он послал мне, а не врачу, который направил его сюда. Я ведь только при сем присутствовал, и то если бы не ребята… Как вы думаете?

— Ну, дорогой мой, это уже его право, — засмеялся доктор. — Видимо, он больше доверяет вам, воспитателям, нежели служителям медицины. А возможно, у него есть и другие соображения.

— Возможно. Но что теперь я должен делать? — спросил Насыров после небольшой паузы.

— Мне думается, вам надо взять его из нашего заведения и на некоторое время поместить хотя бы в местную больницу. Да, да, это совершенно необходимо для его полного выздоровления. Он поймет и… Кстати, теперь он уже не так страшен — волосы подстригли. Семьдесят два сантиметра — вот волосы! У Пятницы, наверно, таких не было!..

Утром в проходной учителю передали больного. Он действительно уже не походил на того Душанбу, каким привели его в Ашлак. На нем была чистая пижама, на ногах — тапочки, и только на голове все еще топорщились неаккуратно подстриженные волосы. Нетронутой оставалась и борода — черная и жесткая, словно моток тонкой проволоки.

Насыров поглядел Душанбе в глаза. Ему хотелось увидеть перемену, которая произошла в них. Вместо безумия и страха он заметил в них тупое равнодушие.

— Чем я заслужил ваше внимание, уважаемый? — спросил Джура Насырович. Душанба молчал, глядя в землю.

— Мне показалось, что вы добрый человек, — наконец ответил он.

— А если вы ошибаетесь?

— Тогда ошибаюсь не я, ошибается аллах, который услышал мою молитву, таксыр.

— О-о! — воскликнул учитель. — Аллах и молитвы не помогут. Я — неверующий. Совсем неверующий.

Насырову казалось, что он разговаривает с человеком, которого однажды уже где-то встречал. Как знакомы эта мягкая, едва уловимая картавость в голосе, неторопливая жестикуляция, манера поджимать губы.

Выйдя из больницы, они отправились на автобусную остановку.

— Как я должен называть вас?

— Ваши ребята назвали Душанбой — зовите и вы так.

— Душанба? Но…

— Не все ли равно? — перебил Душанба. — Какая разница — как меня звать?

— Допустим, что так, — сказал Насыров. — Но мне не безразлично знать, почему вы написали записку именно мне, а не кому-нибудь другому.

— Вы — учитель, умный человек и скорее поймете, что сумасшедший дом — не дом отдыха…

— Но вы могли не быть там, уважаемый Душанба, — строго заметил учитель. — Вы повели себя так, что даже дети не сомневались в том, что вы душевнобольной человек. Теперь, быть может, вы объясните все?

— Нет! Нет, я не могу этого сделать, таксыр, — всполошился Душанба. — Это тайна, и я не могу о ней говорить. Не могу!

— Как знаете, — тихо и недовольно проговорил учитель. Говорить больше было не о чем. Они молча сели в автобус. Пассажиры разглядывали Душанбу с удивлением и жалостью. А он опять походил на безумного. Глаза горели, лицо дергалось, мелкой дрожью тряслись плечи. «Ловко у него получается, — думал Джура Насырович. — Прикидывается. Но кто скрывается за этой косматой личиной?..»

— Куда вы меня поведете? — спросил Душанба, когда они вышли из автобуса.

— К доктору, — твердо сказал учитель. — К самому Мирзакул-табибу, с которым вы уже знакомы.

— Ради аллаха всемилостивейшего! — взмолился Душанба. — Отпустите меня, и я всю жизнь буду молиться за вас.

— За меня молиться не надо. Куда вы пойдете? Снова в тугаи?

— Я?.. Я…

— Вот видите. И не просите, — покачал головой учитель. — Отпустить больного человека, у которого нет родных, знакомых, где бы он мог остановиться, отдохнуть, подлечиться, — это бесчеловечно! Верно я говорю?