Лемминг Белого Склона (СИ) - Альварсон Хаген - Страница 18

На обратном пути видели айсберг, чей расколотый лёд играл на солнце синим и зелёным. Видели пёструю лаву леммингов, что изливалась в море со склонов Брунавикена в безумном порыве. «Твои родичи, Хёгни?» — смеялся Бели, а Сигмар серьёзно доказывал, что лемминги прыгают в воду, чтобы доплыть до Курьего Острова — всякому ведомо, что там у них альтинг.

— Ты, лейдсогеман, муж неразумный, — шепелявил старый Гимли Серый Гусь, — пойди сверьси с картами! На Хенсей тинг у курей. Пошему, как ты думаишь, он так зовётси?

Все смеялись, а Сигмар Пустая Чарка — громче всех.

Не до смеху стало, когда увидели в устье Хримсфьорда, как кашалот сражается с кракеном. А «Скегла» летела, расправив крылья парусов, прямо на них. Море вскипело, волны подбрасывали когг, словно мальчишки — мяч, пенные водовороты всасывали само небо, а чудовищные противники утробно ревели и рвали друг друга в клочья.

— На вёсла, ублюдки! — кричал Фарин, бросаясь к реям. — Очистить палубу! Пиво — за борт! Э, Вихман, ты готов? Хёгни, Бели, спустить парус!

— Нет! — страшно зарычал с кормы Вихман. — Возьми другой галс! Полрумба на запад. Хёгни, сюда. Живо! На, придержи! Сейчас переменится ветер. Проскочим, волей Нюрада! Хэй-йя!

Хёгни принял кормило, навалился всем телом, аж в глазах пошли пятна. И показалось ему: туман обволок Хеннига Вихмана, исчез рулевой, и лишь очи сверкали грозой над миром. А потом исполинская рука, обросшая раковинами да водорослями, развернула корабль, и вихрь туго ударил в паруса, грозя разорвать полотно…

— Проскочили, — Фарин криво улыбнулся занемевшим лицом, — клянусь бородой Нюрада и грудью Кэльданы, проскочили!

— Теперь главное шоб крякин не погналси, — сплюнул Гимли.

— Хэй, Ари, поди сюда, — хрипло позвал Хеннинг, — смени меня. Путь знаешь? Ну и ладно…

— А ты куда? — обеспокоился скипер.

— Пойду поблюю, — осклабился через силу стернман, — у меня, знаете ли, морская болезнь.

Однако блевать клабатер не стал, а спустился в трюм, залез на койку и провалялся до темноты. Хёгни послали проведать его, пока Ари, помощник кормчего, стоял у руля.

— Что это было? — спросил юнгман. — Что ты сделал?

— То, что должно, — сказал Вихман в пустоту, — древние чары клабатеров, за которые надо платить. Это ничего, иные и больше платили. У твоего народа также есть тайные чары, но… — тут кормчий обернулся и взглянул на Хёгни со странной тоской, — да хранят тебя боги, Хаген Альварсон, от этих чар. Ибо проку от них всё меньше.

— Ты уже второй раз называешь меня Хагеном. Почему?

— Мы пока на родине предков твоей матери. Здесь твоё имя чаще звучит именно так.

— Я думал, мы в море, — пробормотал Хёгни.

— Краб тоже думал, — отвернулся к стенке стернман, — да его съели под пиво, — потом поворочался на тюфяке и добавил, — впрочем, мало кто может сказать, что море — его родной край.

«Когда-нибудь у меня будет право на такие слова», — пообещал себе Хёгни.

За первую поездку ему ничего не заплатили, да он и не настаивал. А в следующем году по возвращении в Гламмвикен юнгмана ждал крепкий ремень китовой кожи с затейливой медной пряжкой.

— Носи, заслужил! — похвалил сам скипер.

К поясу прилагался кисет с огнивом и простенькой трубкой, а также деньги: шестьдесят марок серебром. Это было жалование юнги: морякам платили по двести. Впрочем, Хёгни и от этой платы хотел было отказаться. Хеннинг ухватил его клешнёй за ухо:

— Бери, засранец, а то удачи не будет. Прогневаешь и Нюрада, и Кэльдану, и фюльгъев, и дис, а больше всех — нас, товарищей своих, и особенно — меня! Не смей воротить мышиную морду от тех, с кем ходил на одном борту. Никогда не смей!

— Да я… да вы… да я не имел в виду… — лепетал Хёгни под дружный хохот, — герре Вихман, да я за тебя… за всех за вас!.. в огонь, и в воду, и кракену в пасть!

— Ну-ну, кракену в пасть, — ухмыльнулся Бели Белый, — кракен от такого лакомства сдохнет!

— И сам ты вонючка, — сказал Хёгни.

Тут его поддержали не менее дружным хохотом, потому что Бели действительно редко мылся, любил ходить в грязи да саже, за что его и прозвали Белым.

Прощаясь с ватагой, Хёгни благодарил сердечно Фарина Фритьофсона, Сигмара Пустую Чарку и прочих моряков, а больше всех — Хеннига Вихмана. Напоследок полюбопытствовал:

— А что это у тебя одна нога, герре стернман? Вторую акула откусила?

— Не акула, — буркнул Вихман. — Шлюха портовая. Мало-де заплатил. Вот такенные у неё были клыки. Клянусь тебе всеми асами и ванами! Ты сам-то как на счёт шлюх?

— Никак, — смутился Хёгни и попытался отшутиться, — денег жалко.

— Оно и правильно. Ну, бывай здоров, родич конунга! Пойдёшь с нами в третий раз?

— Пойду, коль судьба!

— Коль судьба… — эхом отозвался Вихман.

Вот Хёгни сравнялось четырнадцать зим. Осень кончилась. А за несколько дней до Йолля его отец, Альвар Свалльвиндсон, увидел сон, от которого проснулся в поту. И до рассвета не ложился. Финда выспрашивала: что, мол, привиделось тебе, милый, и тот сказал одно лишь слово:

— Вороны.

Финда помрачнела, но больше не приставала к любовнику.

Альвар же наутро велел позвать сына и спросил его:

— Скажи мне, Хёгни, у каких богов просил бы ты помощи? К кому из асов, из ванов или, быть может, из тунов, наших великих предков, обратился бы ты в случае нужды?

Хёгни не сразу нашёлся: сама мысль просить была ему отвратительна. Пусть и богов.

— Кажется, Нюрад и Кэльдана помогают морякам? — неуверенно сказал юноша. — Ещё Фрейр, великан Эгир и его супруга Ран, а также разные духи…

— Собирайся, морячок, — вздохнул на это Альвар, — после завтрака едем в Гримхёрг.

— Зачем бы?

— Пошевели мозгами, и это не будет для тебя большой загадкой.

Хёгни знал, конечно, что Гримхёрг — это святилище Грима, Эрлинга-Всеотца. Знал и то, что отец обещал тамошнему годи посвятить Гриму своему сыну, но эта мысль никогда его особо не волновала: ведь годи Эрлинга сам отказался от этого требования. Да и теперь не шибко встревожился. Подумаешь, проедемся на праздник в гости к старому колдуну!

Вран не выдаст, а варг не съест.

В Гримхёрге ничего не изменилось: тот же частокол, увенчанный черепами животных и людей, тот же огонь на вышке, те же вороны, обсевшие кровли, те же резные столбы обоеруч от врат святилища, да беркут, зорко озиравший двор с конька риги. Не изменился и Тунд Отшельник: как и тогда, он сам вышел встретить путников в зимнюю ночь. Правда, теперь его сопровождал здоровенный чёрный волк из породы варгов.

— Отрадно, что ты прибыл в срок, сын конунга, — приветствовал годи гостей. — Рад видеть и юного Лемминга с Белого Склона!

— Ты, что ли, Тунд Отшельник, что сломал жизнь моему отцу своим советом?

Не скрыла ночь, как побагровел Альвар и занёс руку — отвесить сыну подзатыльник, но годи его остановил, улыбаясь сквозь бороду:

— Я знал, что это будет занятно, но не думал, что настолько! Идём, стол накрыт, еда стынет…

…Альвар и Тунд пили, курили да вспоминали былые времена. Хёгни больше слушал и приглядывался к Отшельнику. Старик чем-то напоминал кормчего Вихмана: то ли густой белоснежной бородой, то ли длинным носом-сосулькой, то ли манерой держаться и говорить. А скорее — взглядом: холодным, усталым, но всё ещё проницательным, с потаённым блеском в серой глубине глаз. Но если во взоре Хеннинга Вихмана плескалось вечное море, то в глазах Тунда Отшельника мерно билось сердце гор.

Хёгни подумал: чему бы поучиться у старого годи?

— Ты, Альвар, назавтра езжай домой и мирно встречай Йолль, — сказал под конец ужина Тунд, — а ты, юноша, оставайся на пару дней, коли пожелаешь. Я не настаиваю.

— Поживу пару дней на твоём дворе, — кивнул Хёгни, — кажется, тут занятно.

— Быть посему, — усмехнулся Тунд.

А больше в тот вечер ничего не случилось.