Двенадцать отважных - Вигдорова Фрида Абрамовна - Страница 18

Но вот она задышала ровно.

Лена тихонько сползла с высокого сундука и осторожно ступила босой ногой на пол. «Я тихо, я тихо», — приговаривала она мысленно, стараясь быть совсем неслышной. И все-таки одна половица скрипнула. Неужели проснутся? Нет, спят. Вот и дверь.

Обычно Лена отворяла дверь быстро, резко, с ветром. А теперь она открывала ее долго-долго, целую вечность. Ей удалось не скрипнуть. Наконец она на улице. Тишина. Только изредка, словно перекликаясь, лают собаки.

Лена, крадучись, шла босиком по пыльной дороге. Пыль была еще теплая после дневной жары. Лена шла как лисица — чуть-чуть приволакивая ноги и стирая след. Сегодня они — все двенадцать — решили встретиться у Васи, чтобы принести клятву. Подумать только: клятву!

Из всех двенадцати одна Лена до войны не успела вступить в пионеры. А сегодня она, самая маленькая, встанет в ряд с большими и даст клятву.

Вася велел приходить поодиночке, чтобы не привлекать внимания патрулей. Лене очень нравилось, как говорил Вася: «Не привлекать внимания». В дверь нужно было стучать особым условным стуком: три коротких удара и один длинный. «Три точки, тире», — сказал Вася. А может быть, она все спутала? Может быть, три тире, точка? У Лены даже во рту пересохло от страха, что она напутала. Нет, кажется, верно: три точки, потом тире. Но вот что плохо, она перестала понимать, что значит «длинный удар»? Ей казалось, что удар всегда короткий. И вдруг она увидела человеческую фигуру. Она стояла, высокая как жердь, с каской на голове, молчаливая, неподвижная в дымчатом синем сумраке. Лена присела на корточки и замерла. Фигура все не шевелилась. Лена вгляделась и вдруг поняла, что это никакой не человек, а настоящая жердь с надетой на нее для просушки глиняной макитрой. Ей стало не страшно, а даже весело.

Вот и Васин дом. Три точки, тире. «Тире» она просто сделала погромче «точек». Оказалось — правильно. Дверь открыл Вася, впустил ее и снова запер, накинув крючок.

В комнате было тихо, почти темно и немного душно. Окна плотно занавешены рядном. На столе теплилась коптилка — по-здешнему каганец. Огонек дрожал и качался, а по стенам и потолку бесшумно двигались большие черные тени. Это от Васи и от нее, Лены. Где же остальные?

— А где же все? — шепотом спросила Лена.

— Они придут. Ты первая, — ответил Вася. — Жди.

Лена послушно села на скамейку и стиснула коленями холодные руки, чтобы не дрожали. Все-таки было немного страшно. Страшно именно ждать, сидеть вот так и смотреть на каганец. Пламя узкое, у самого фитилька — синее, а кругом — желтое, и еще вокруг него сияние. Лена прищурила ресницы, и от сияния пошли во все стороны золотые лучи. Она открывала глаза, закрывала, прищуривала, а лучи сходились и расходились, укорачивались и удлинялись. Лена забыла, что ей страшно. И вдруг раздался стук в дверь: две точки, тире.

Вася схватил Лену за руку и замер. Стук, но не тот. Они условились — три точки, тире. Вася крепко стиснул руку Лены — молчи, мол — и задул каганец.

Так они сидели в темноте и молчали. Стук повторился. Две точки, потом тире.

Вася отпустил руку Лены, тихо пошел к двери, звякнул крючком и приоткрыл дверь. В полумраке подступили к двери две фигуры — это были Нина и Толя Погребняки.

— Тоже, подпольщики! Сигнал не могли запомнить! — ворча, Вася снова зажег каганец.

Потом один за другим стали приходить и остальные. Никто больше не путал, все давали правильный знак: три точки, тире. Вася впускал их и каждый раз, закрывая дверь, говорил: «Пять… шесть… восемь… Десять… одиннадцать…»

Одиннадцать… одиннадцать… все еще только одиннадцать…

Не хватало одного: Толи Цыганенко.

Ребята сидели тихие, насторожившиеся и ждали, вслушиваясь в тишину, вздрагивали, когда редкая перекличка собак слышалась близко и где-нибудь совсем рядом подавала голос беспокойная дворняга.

И вдруг они услышали выстрелы. Короткая очередь из автомата сказала скороговоркой «та-та-та-та» и замолчала.

Стреляют! В кого стреляют? Может, в Толю?

…А с Толей произошло вот что. Он лег, чтоб успокоить мать — она сердилась, когда он отлучался к ночи, — а сам незаметно заснул. И проспал. Потом он пробирался по темным улицам и думал, что ему непременно влетит от ребят.

Пахло землей, травами, отцветающими садами. У сельсовета горьковато пахло гарью: войдя в село, фашисты сожгли соседнюю с сельсоветом хату — в ней засели, отстреливаясь, несколько бойцов.

Вот школа. Хата Погребняков, и снова запахи трав, росы, сена. И вдруг Толя отчетливо почуял тонкий и сладкий дымок немецкой сигареты. Он плыл поверх запахов трав и росы.

Враги поблизости! Толя весь съежился, шмыгнул в заросли бурьяна у невысокого тына и замер, затаив дыхание.

Мимо шли двое — должно быть, патруль — и разговаривали. Толя не понимал ни одного слова, но ему показалось, что немцы ссорились. Голоса приближались и звуки шагов — тоже. Уверенно, четко фашисты вбивали сапоги в дорожную пыль: раз-два, раз-два.

Сердце у Толи заколотилось, и он вплотную прижался спиной к шершавым кольям тына, стараясь вжаться в них, вмазаться. Немцы были уже совсем близко. И вдруг позади Толи что-то зашуршало, захлопало, и он, забыв обо всем, отскочил от тына.

— Вер да? — крикнул один из патрулей.

И неожиданно Толя его понял. «Вер да?» значило: «Кто там?»

— Хальт, — сказал, словно бросил камень.

Ну, это уж было совсем понятно: стой! Толя подобрался и одним прыжком, словно кошка, перемахнул через тын. Он упал на какие-то прутья, промял их, что-то затрещало, и под ним закудахтала курица. Толя услышал как-то все сразу: как затрещали прутья, как заголосила курица, как враги дали короткую очередь из автомата и как весело и вовсе нестрашно просвистели одна за другой несколько пуль. Курица шарахнулась в сторону, и все затихло.

Они больше не стреляли и, все так же каркая, уходили вдоль по улице, даже не посмотрев, куда стреляли. И вдруг Толя сообразил: ведь это в него стреляли! А он не испугался! Или попросту не успел?

Он перелез через тын. Все еще было совсем не страшно. Он дошел до Васиной хаты и твердо постучал, как было условлено: три точки, тире. Ему отворил Вася. Кругом, в тусклом свете каганца, столпились остальные.

— Где ты пропадал? Что с тобой было?

— Ничего особенного. Просто в меня стреляли, — ответил Толя.

КЛЯТВА

Вася встал и сказал:

— Пора.

И все поняли, что значит: пора.

Каждый из ребят вынул из-за пазухи или из кармана красный галстук. Каждый завязал его на шее, только одной Лене, самой младшей, галстук завязал командир. Лена стояла прямо и смотрела на Васю во все глаза.

Потом в глубокой, ничем не нарушаемой тишине ребята выстроились и приготовились повторять за Васей слова клятвы…

Володя Лагер никогда не мог думать о чем-нибудь одном. Он всегда думал сразу о многом. Вот и сейчас, стоя в строю, затаив дыхание и думая о клятве, слова которой он сейчас произнесет, он в то же время мысленно видел и другое. Почему-то представились ему новенькие блестящие калоши. Этими калошами они играли в футбол в классе в тот самый день — три года назад, — когда их должны были принимать в пионеры. Володя уже давно выучил назубок Торжественное обещание, явился в школу заранее и в ожидании сбора, найдя в углу новенькие калоши Оли Цыганковой (она получила их в подарок и очень ими гордилась), нацепил их на кончик пальцев ног и подбросил в воздух — сначала одну, потом другую. Одна упала на парту, другая на шкаф с глобусом. Мальчишки бросились к ним и… закипел футбол в два мяча. А Надя Гордиенко сказала: «И как вам не стыдно? В такой день!» И он, Володя, ответил: «А что такого? Все вступают в пионеры и ничего особенного!»

А потом, когда Надя читала обещание срывающимся голосом, бледная от волнения, он не удержался и дернул ее сзади за косу.

Когда пришла Володина очередь давать обещание, он набрал воздуху в легкие и забарабанил. Он решил сказать все обещание единым духом. Но тетя Поля, нянечка, стоявшая неподалеку, неодобрительно посмотрела на него и сказала: «Затарантил!» И, правда, он тарантил, а не давал обещание. Разве он думал тогда о смысле слов: «Я, юный пионер, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…»