Генералиссимус Суворов - Раковский Леонтий Иосифович - Страница 83

И пошли и посыпались со всех сторон претензии и убытки, связанные то с той, то с другой войной, в которой участвовал Суворов,- там войска скормили своим лошадям чье-то сено, там, идучи, потоптали озимь… И за все отвечать Суворову, точно армия была лично его.

Налетели как вороньё.

Думают, что Суворов уже ничего не стоит.

Упавшего не считай за пропавшего! Беда, что текучая вода, - набежит и сплынет!

И третье: подходили святки, время, которое Суворов очень любил, всегда проводил весело и шумно. А тут, в глуши, в снегах, в этой заброшенной избенке, среди неграмотных мужиков - какое веселье?

Идут длинные "святые" вечера, а вечерами Александру Васильевичу остается одно развлечение - читать. Но книг мало, да и некому читать, самому много не почитать: болят, слезятся глаза.

По вечерам все-таки читывал излюбленного "Оссиана" Кострова и его оды Суворову:

Герой! Твоих побед я громом изумлен…

и эту, на взятие Варшавы:

Суворов! Громом ты крылатым облечен.

Вспомнилось далекое детство. Как зачитывался Плутархом, Корнелием Непотом, Квинтом Курцием, а отец был бережлив, скупенек, все наказывал, чтоб пораньше ложился, глаз не портил, много не жег свечи.

И так, один за другими, проходили дни. Скоро уж и год, как Суворов в Кончанском. И только кое-какие происшествия разнообразили его скучную, монотонную жизнь.

За неделю до рождества изба, в которой жил Суворов, чуть не сгорела. Случилось это поздним вечером, когда уже все в избе спали. Один Суворов лежал, думал.

Коротенький зимний день прошел, как всегда. И день-то выдался какой-то неприятный.

У Мирона простудилась и умерла двухлетняя девочка. Александр Васильевич дал ему на похороны рубль.

В разговоре с барином Мирон обмолвился: "Бог прибрал, и ладно!", хотя у Мирона было всего трое ребят и жил он в достатке.

Суворов страшно разгневался - детей он очень любил, и слова Мирона сильно возмутили его. Он раскричался, затопал ногами и побежал прочь от Мирона, как бегал в армии от немогузнайки.

– Ирод, а не человек! Отец называется! - кричал он.

А Мирон стоял, в смущении почесывая затылок и не понимая, что такое он сказал?

Суворов тотчас же вызвал старосту и приказал ему отослать Мирона после похорон дочери к о. Иоанну: пусть он наложит на Мирона епитимью [49].

Затем досталось и самому старосте. Александр Васильевич увидал, что бочку с водой тащит колченогий полуслепой мерин Красавчик. Красавчик беспорочно отработал двадцать пять лет, и Александр Васильевич давно приказал ни в какие работы его не наряжать, а до самой смерти только кормить.

Вечерний чай поэтому пил Суворов хмурый, недовольный.

Потом, чтобы хоть отойти от житейских неприятностей, сел к свече почитать.

Читал Державина "На взятие Варшавы":

Прокатится, пройдет,

Промчится, прозвучит

И в вечность возвестит,

Кто был Суворов:

По браням - Александр, по доблести - стоик,

В себе их совместил и в обоих велик.

Черная туча, мрачные крыла

С цепи сорвав, весь воздух покрыла;

Вихрь полуночный, летит богатырь.

Тма от чела, с посвиста пыль.

Молньи от взоров бегут впереди,

Дубы грядою лежат позади.

Ступит на горы - горы трещат,

Ляжет на воды - воды кипят,

Граду коснется - град упадает…

Затем, не гася свечи, лежал на сене, думал о разном: о "Тульчинских параличах", как Павел I засыпал его выговорами. О покойном фельдмаршале Петре Александровиче Румянцеве, который умер ровно месяц спустя после Екатерины II. О том, что, может, и верно судили Наташа, Димитрий Иванович вся родня и доброжелатели: в Тульчине Александр Васильевич больно остро, неосторожно говорил о Павле I.

– Сам виноват: слишком раскрылся, не было пуговиц!

И наконец стал вспоминать.

Вспоминались святки в Херсоне, как весело катались на санях с гор, как вечерами у него танцевали, играли в игры, в любимую Александра Васильевича "жив курилка!"

Он уже дремал, когда вдруг раздался сильный стук в наружную дверь:

– Пожар! Изба горит! Батюшка, Александр Васильевич!

Кричал дьячок Калистрат, живший по соседству.

Первым шлепнулся с печки Прохор. Он схватил кожух и так, босиком, кинулся опрометью в дверь, крича:

– Горим!

Фельдшер Наум суетился, собирая в полутемной кухне какие-то вещи и приговаривая:

– Господи Исусе! Владычица небесная!

Александр Васильевич в опасности не терялся. Сколько раз в бою он смотрел в лицо смерти. Он вскочил, быстро надел на босу ногу сапоги, канифасный камзольчик.

Дверь Прошка оставил открытой. Из сеней тянуло дымом.

"Горит на чердаке",- одеваясь, в единый миг сообразил Суворов.

– Наум, спокойней! - закричал он, выскакивая на кухню.-Мишка, за мной! Воды!-скомандовал он повару, который уже собирался тоже сигануть за дверь.

Александр Васильевич кинулся в сени и смело полез по маленькой лестнице на чердак - дым действительно валил оттуда.

В темноте, в дыму Александр Васильевич различил: над боровом уже нагрелась, дымилась крыша, и тлело ближайшее бревно верхнего венца стены.

За Суворовым лез с ведром воды Мишка, которого отрезвило спокойствие Александра Васильевича.

Суворов обернулся и хотел выхватить из рук Мишки ведро, но повар не дал:

– Позвольте, барин, я сам!

И он плеснул на тлевшую стену.

– Воды сюда! - кричал сверху Суворов.

– Александр Васильевич, батюшка, вы прозябнете! Мы без вас справимся! - говорил поднявшийся по лестнице с ведром воды дьячок Калистрат.

За ним лез фельдшер.

Слышно было, как снаружи кто-то взбирался на крышу.

К избе бежал народ.

Через час все было кончено: пожар потушен, чердак и крыша осмотрены, прохудившиеся кирпичи борова заложены новыми.

Пошли спать.

Александр Васильевич издевался над Прошкой, который так струсил:

– Аника-воин. В стольких баталиях со мною был, а пожара испугался!

– Он, ваше сиятельство, боялся, как бы его Катюша вдовой не осталась,язвил Мишка.

Прохор чувствовал свой конфуз - молчал. Только раз буркнул в оправдание:

– В бою - одно, а тут - спросонья… Заорали, с ума сойдя…

Суворов лежал улыбаясь. Настроение у него поднялось: все-таки какая-то встряска. Все-таки в однообразную чреду этих похожих друг на друга дней ворвалось какое-то необычайное, хотя и пустяковое происшествие.

III

"То-то обрадуется дядюшка царскому приглашению приехать в Петербург!"-думал Андрюша Горчаков, подъезжая к селу Кончанскому.

Конечно, жить в такой глухомани одному, не иметь возможности ни поехать куда-либо, ни принять у себя, не получать писем и не писать самому просто ужасно. И какой приятной неожиданностью будет старику приезд его, пусть себе племянника, но как ни как царского флигель-адъютанта.

Андрюша то и дело высовывался из саней посмотреть, не видать ли. Но кругом были лес и поля, нигде никаких огней, и только o бок дороги то тут, то там светились огненные точки: волчьи глаза или так мерещится?

Наконец где-то впереди глухо тявкнула сторожкая собака. За ней другая, уже смелее и звонче. Значит, жилье близко.

Все - Андрюша, ямщик, лошади - ободрились.

И еще через некоторое время Андрюша различил впереди церковную колокольню и темные группы изб.

Ныряя то вверх, то вниз, едучи то где-то в преисподней, так что жерди забора оказывались выше лошадей, то вдруг взбираясь по сугробам наверх, и тогда полозья саней стучали о колья утонувшего в снегу забора, выбрались в улицу села. Село все было занесено снегом.

В нос ударил приятный запах душистого сена - миновали сенные сараи. Пахнуло дымом - пошли дома.

Увидев длинную шею колодезного журавля, переливчато заржали кони.

Вот проехали темную громаду барского дома и служб. Андрюша знал, что дом совсем плох, что дядюшка живет где-то возле церкви, на самом краю села, и так было сказано ямщику.