Лиса в курятнике - Демина Карина - Страница 37

Плохо, что денег у нее нет.

И из драгоценностей лишь жемчуга нитка да серьги. Конкурсанткам они не положены, и те, что есть, Аленушка своевольно прихватила. Но… разве ж в деньгах счастье? Да и после тятенька всенепременно простит их. Погневается слегка, погрозится всеми карами.

Но простит.

Особенно когда ребеночек появится. Сам небось говаривал, что только ради внуков на свете задержался…

Она собрала узелок и с трудом дождалась, когда часы дворцовые сыграют одиннадцать. И тогда встала. Выглянула в пустой коридор.

Она спешила.

И боялась опоздать, а еще тревожилась: отыщет ли Микитушку своего. Дворцовый парк огромен, а еще в нем караулы ходят, с которыми — вот просто сердцем чуяла — не след связываться.

Она свернула в боковой коридорчик.

И еще в один.

И этот был темен-темен. А еще почудилось, что будто бы кто-то следом идет. Аленушка остановилась. Нет, никого… это все сердце тревожное, неспокойное…

С нею и дома подобное случалось, особенно по ночам. Зашебуршит что, она и готова бежать, кричать, а окажется, что кошка или там мыша какая… Позор.

Тятенька смеялся.

Трусихой называл.

Раньше, когда еще матушка жива была… теперь-то ему Аленушка о страхах своих не больно-то рассказывала… и заставила себя успокоиться. Ничего. Уже недолго. Тут в одном месте повернуть, две двери минуть, и в саду она окажется. А там… там сердце уже подскажет, где Микитушку искать.

И она решительно ступила в темный коридор.

И заставила себя идти.

И не обернулась, когда почудилось, что кто-то сзади стоит. И… и закричать не успела. Вдруг что-то шею сдавило так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть… она билась, кричала… пыталась кричать, только из горла вырывался лишь сип.

А после свет белый померк.

До сада она так и не добралась. Дождался ли Микитушка?

Димитрий потер глаза, которые слезились. Вот уж… свяга погладила его по голове и поинтересовалась тихо:

— Зачем притворяешься?

— Надо. — Отговариваться, что, мол, померещилось ей, Димитрий не стал. А она не стала задавать вопросы и лишь заметила:

— Плохо убивать, поманив любовью…

— Думаешь, поманили… хотя… да… определенно…

Кем бы ни был тот самый Микитушка — а личность его установят, это вопрос времени, — вряд ли он сумел бы проникнуть во дворец. Сад охраняют не только патрули.

Заклятья.

Ловушки.

Собаки… да и прибыла девица, если Димитрий не ошибается, всего пару дней как. Если увезли ее неожиданно — с батюшкой тоже побеседовать стоит, что-то подсказывало, что спешный отъезд этот был прямо связан с большой девичьей любовью, — то вряд ли бы этот Микитушка знал, куда подевалась.

Проследил?

И… что дальше?

Письмо? И лакея Димитрий найдет, запомнил лицо его. Куда передал? Кому? Да и… пока письмо отправилось, пока бы добралось до адресата… нет, скорее уж кто-то прознал о сердечных метаниях и подкинул записочку, девицу из комнаты выманивая.

А она и рада.

Дура.

Злиться на покойную не получалось.

— Лента ее. — Свяга отступила, запахнула полы халата.

Лента?

Нелюдь коснулась шеи.

Стало быть… стало быть ее… оно-то еще проверится, но это несложно. Если так, то… ленту убийца из косы вытащил? То есть придушил девицу руками или что там у него еще было, а после, ленту вытащивши, додушил… сложно?

И зачем?

А еще убил в другом месте, свяга о том доложилась, и тело волок через половину дворца.

Надо будет подумать. Взгляд Димитрия остановился на рыжей, которая тоже перестала грызть ногти и уставилась куда-то себе под ноги. Взгляд ее стал рассеян, да и сама она производила впечатление слегка блаженной, и почему-то это Димитрию совершенно не понравилось.

— Шли бы вы, — он подошел и коснулся плечика, отчего рыжая вздрогнула и воззрилась на Димитрия с неодобрением, — шли бы вы, барышня, отдыхать…

Рыжая моргнула.

Кивнула.

И даже зевнула, прикрыв рот ладошкой.

— Конкурс, — спросила она. — Его ведь теперь закроют?

А вот это навряд ли… к превеликому Димитрия сожалению.

Как ни странно, но уснула Лизавета, едва лишь голова ее коснулась подушки. И сон вновь же был спокоен, хоть и короток. Казалось, только-только глаза закрыла, а уже звенит большой колокол, возвещая наступление нового дня.

И Руслана тут как тут.

А с нею еще две девицы, явно из дворцовых, но стоящие повыше в местной иерархии. Эти держатся особнячком, на Руслану поглядывая свысока, а она в присутствии их теряется, мнется, не зная, куда руки деть. К слову, и к самой Лизавете девицы особого почтения не испытывали.

— …А вот у княжны Лазовской, — заметила она неодобрительно, — ночная рубашка из чистого шелка. И кружевом отделанная…

С собою девицы принесли корзинку с мерными лентами, шнурочками, тесемочками и листочками, которые сворачивали хитрым образом, прикладывая к Лизаветиной коже.

Причем особого дозволения не спрашивали.

Она и опомнилась-то только у зеркала, оказавшись в умелых руках, в которых чувствовала себя куклой. И куклу эту крутили, вертели, заставляли нагибаться и приседать.

— Талия толстовата… — бросила невзначай старшая, делая заметочку.

— Руки длинноваты…

Шея недостаточно изящна, а цвет кожи на два тона отличается от идеального, и еще родимое пятнышко имеется. На спине. Но имеется же! А у первой красавицы кожа должна быть без изъяну.

Лизавета слушала.

Не то чтобы она не собиралась принимать сказанное близко к сердцу, ясно же, злословили больше для порядка и возможность используя, небось при той же Таровицкой постеснялись бы и рта открыть. А Лизавета кто?

Вот именно…

— …И говорят, что у нее ножка такая, что в чашечку вместится…

— Чью? — поинтересовалась Лизавета, нарушив молчание. Нет, и вправду ведь любопытно… хотя за прошедшую четверть часа она успела многое узнать.

— Не важно, — отмахнулась младшенькая из замерщиц. — Вместится… до того тонкая и хрупкая. Все косточки на просвет видать! Вот что значит древняя кровь…

— Какая там древняя, — фыркнула напарница. — Самая обыкновенная… батюшка у нее князь, а вот мать, сказывали, из простых… если вообще человек… зато Вензельская — чисто корова…

— У Белянской веснушки, которые та выводит уксусной водой. И так водой пропахла, что стоять рядом невозможно.

— У Журавской шея чисто журавлиная, а плечи — гусарские, и розовые тона, до которых она так охоча, ей совершенно не идут.

— Толстоваты лодыжки.

— Задница плоска, она накладку специальную носит, скрывая, потому как всякий знает, что жена с плоской задницей — это признак дурного тона.

Над последним откровением Лизавета крепко задумалась и даже встала к зеркалу бочком, покосилась, пытаясь разглядеть, плоский у нее зад или все же с таким можно замуж выходить?

У кого-то на руке бородавка.

Кто-то усики выщипывает, но наметанному глазу это заметно.

Бровь редковата, волос блеска должного лишен…

Не было, пожалуй, ни одной невесты, которую парочка замерщиц сочла бы идеальной. И это, как ни странно, успокаивало.

— А Таровицкая? — возразила все ж младшенькая, подбирая ленточки, разложенные по Лизаветиному плечу.

— Что Таровицкая? Она ж нелюдь, а с них… приехала тут… вот увидишь, это из-за нее стрелялись.

— Кто стрелялся? — подобралась Лизавета.

— А… Стрежницкий… едва не до смерти застрелили. — Старшая поджала было губы, но блеск глаз ее выдавал: желание сплетничать вновь пересилит осторожность. — Нашлась и на него управа… императрицын любимчик… все-то ему спускали… теперь посмотрим, кому он нужен будет, криворожий…

Сердце предательски ёкнуло.

Стрежницкий… он ведь… он ничего про дуэль не говорил. Впрочем, и не обязан был. Он вообще случайное знакомство, если разобраться, и…

— Что произошло? — Когда было нужно, Лизавета вспоминала матушкину науку. Она задала вопрос так, что обе замерщицы замерли и заговорили.